Павел Израилевич Прагин
родился 3 октября 1952 года в г. Трубчевске Брянской области.
Закончил литфак Брянского Государственного пединститута (1979).
Работал учителем в Погарском районе, заведующим клубом в Новозыбкове, редактором многотиражной газеты «Станкостроитель» Новозыбковского станкостроительного завода, журналистом в газете «Земля Трубчевская». В настоящее время — заведующий клубом ОАО «Монолит» (Трубчевск).
Первая публикация состоялась в 1980 году. Произведения публиковались в областной и центральной периодике, в журналах «Десна» и «Пересвет», в столичном литературном альманахе «Роман-таблоид. Новая русская проза».
Автор пяти поэтических книг «Белая метка» (1998), «Блюз» (2003) и «Порог сердца» (2007), «Не в ногу с тенью» (2009), «Нечаянные удивления» (2012).
Член Союза писателей России.
Живёт в городе Трубчевске Брянской области.
Донор
Григорию Кистерному
Так нисходят стихи: чистый лист на столе…
Открывается пачка цейлонского чая…
И теперь я ничем не привязан к земле,
день ли, ночь на дворе — уже не различаю.
Глух и слеп для вещей я… К включенью готов
стимулятор вибраций вселенских наитий.
И когда вдохновение хлещет, как кровь,
не спасайте — запачкаю… Жгут уберите!
Моего вдохновенья вам хватит с лихвой,
хоть и небезвозмездно, но и не накладно —
заплатите минутами чтенья стихов…
Да вот разум диктует: «Кому это надо!»
И с тоской наблюдая душевный падёж,
как бы чувствуя в чём-то себя виноватым,
ох! как страшно, дружище, ложиться под нож,
позволяя себя разбирать на цитаты!
Но инстинкт же, как водится, неумолим…
Ведь кормящая кошка не спросит, конечно,
у дитяток сосущих — зачем это им?…
Время —
деньги, которыми платим за Вечность!
Вот и всё. Закругляюсь. Желаю добра!
Строк на десять зарядки хватило бы, вроде,
но поэту на землю спускаться пора —
сигареты закончились… Солнышко всходит.
Березина
По сальной глади вечереющей реки
гнал вскрытый лёд обломки переправы.
И орудийный гул навязчиво играл
в державной голове под треуголкой.
Ведь хмурый вид одутловатого лица
маскировал внутри такую темнотищу,
которая и кошке не под силу!…
Взирая с левой стороны Березины
в ту, негостеприимную Россию,
Наполеон заворожённо повторял:
«Вернусь, вернусь во что бы то ни стало!»
И машинально из кармана достаёт
монету золотую в двадцать франков,
в кругляш которой десять лет назад
впечатали его изображенье.
И оттого у молодого двойника
всё — головокруженье от успехов!..
С артиллерийской точностью расчёта
вот он заносит руку для броска —
из точки той, куда упасть монете,
всплывает труп в мундире бледно-синем
кавалериста из Конфланского полка…
Два бледных лика встретились глазами —
и баловень судьбы, впервые спасовав,
монету молча сунул гренадёру,
который всем своим голодным телом
изгоя защищал от злого ветра,
и заспешил к возку через сугробы,
и, увязая, повторял: «О Боже мой!
Что за страна!! Что за страна такая!!!»
* * *
В день погожий, идеальный
с дивным видом на проспект
вот стоит провинциальный
божьей милостью поэт.
Как он молод и изыскан,
пусть со скидкой на кураж,
но — красив, как гимн английский
и величествен, как — наш!
В сердце северной столицы,
ногу выставив вперёд,
мускулистою десницей
он упёрся на капот…
С соблазнительностью Евы,
неподвластною уму,
проплывают мимо девы,
интересные ему.
Вот и бьётся над причиной:
эти девы отчего
улыбаются машине,
игнорируя его?!..
Тут эстет подходит старый,
многомудрый индивид
и, вздыхая перегаром,
так страдальцу говорит:
«Понимаю вас, милейший…
Прекращайте свой парад…
Этот город поумневший
уж давно — не Ленинград.
Вам бы «бентли» или это…
в крайнем случае «фиат».
А с совковым драндулетом
тут и Кушнер
— не формат!»
* * *
Дождя объёмная метла
людей в укрытье погнала
чуть ли не кучею мала
под козырьки подъездов…
На нервы давит всё сильней
глухое хлопанье дверей
и лязг железный
от верхотуры. И кнутом
по спинам сгорбленных авто
гуляют струи хлёсткостью змеиной…
Но кожей ощущаю я,
как луж драконья чешуя
шуршит под шиной.
Осенний ливень, знобкий дождь,
с твоей хандрой смириться, что ж?!..
О, как невыносима дрожь
слезливых окон,
когда за низкой твердью туч
дух солнца — радостью могуч,
но к нам не может всунуть луч
сквозь серый кокон,
как отблеск Божьего огня!
Но сам огонь внутри меня
запрятан в ожиданье дня
для производства чуда.
И мне —
на жар его лететь,
глаза в глаза встречая смерть…
И коли суждено сгореть,
то — выпорхну отсюда!
* * *
Лауреатством не помечен,
не за награды
творю, что ангел мне нашепчет,
а — не как надо!
Так воробей, шмыгнувши с ветки
сырой и голой
вдоль тротуара летку-енку
танцует соло…
Но золотая середина
нас держит крепко,
чтоб мерить головы к единой,
стандартной кепке…
И осторожность если прочит
смолчать, смириться, —
гляди, — уж вождь растёт из почвы
крутых амбиций!
Его растит слепая сила
рубля, рогатки,
замалчивания
и шила
под лопатку.
Чтоб пестовал утяток гадких
грядущий нелюдь —
в утёнке был по разнарядке
задушен лебедь.
А воробей провинциальный
всё так же скачет,
двоясь в чернотах инфернальных
зрачков кошачьих.
Всё ж верит птах неуловимый,
ерепенясь:
— Ощиплют перья, а под ними —
запрятан Феникс!
* * *
Меня в ночные гости зазвала
та незнакомка с шумной вечеринки…
Мы под руку ушли — пришли в обнимку,
с ключом возились долго… Ну, дела! —
я узнаю, попав сюда впервой,
вдруг каждый уголок и всё такое —
стенную нишу, жёлтые обои…
До только — быть здесь женщине б другой.
Что ж, явно дежавю даёт промашку.
Я — к двери. А хозяйка вслед: «Куда ж ты!..»
А тут уже и крУгом голова.
И крикнуть бы в кварталах звонких: «Где ты,
реальная!» — и в страхе ждать ответа:
вдруг эхо перепутает слова?!
* * *
Морозным заревом играя,
под вечер — звонки и легки —
так вату снега прожигают
рябин январских огоньки!
И если выпорхнуть при этом
из тела, то, в ветвях паря,
есть шанс затеплить сигарету
от алой грудки снегиря
и наблюдать всей сутью тонкой,
как под тобой туда-сюда
гуляют юные потомки,
засунув в уши провода…
Чего желать? К чему стремиться?
Чем стать грядущее велит? —
но отрешённые их лица
ещё румяны и милы;
ещё приветен вечер синий,
не сходят улицы с ума;
ещё никто не бьёт витрины,
и не закопчены дома!
Давай воспримем, как награду,
в предчувствии побед и бед
возможность с болью и отрадой
свободу пестовать в себе!
Как и вчера, так и сегодня,
всё нужен глаз да глаз за ней,
поскольку, о-ох! страшна свобода,
к нам приходящая извне!..
* * *
Октябрь лепит иней на кусты
в моём саду опустошённо- грустном.
К вишнёвой ветке намертво пристыл
крыла обрывок бабочки июльской.
Бескрылый воздух… Высота тиха…
Но не дадут, ну, ни на миг забыться
надрывные рулады петуха —
по сути лишь условно певчей птицы.
И уж отныне будешь помнить впредь,
что «завтра» не начнётся с красной строчки,
и не фартит уже помолодеть…
Так у костлявой, что — просить отсрочки?!..
Что ж, мимо подлеца и мудреца
и эти сутки пролетят со свистом —
природа пишет драмы без конца,
судьба играет… Ну, а мы — статисты!
Порадует лишь листьев редких медь
средь черноты… А впрочем — всё пустое:
дороже человека нынче нефть!..
Но ведь с изнанки мы чего-то стоим?!
И всё-таки отрадно, что отнюдь
не с панорам военного театра
я всё-таки тебе перезвоню.
… Быть может что изменится до завтра!
Счастье за подкладкой
Стоит студент, субтильной плотью согревая
пальто с изнанки.
В глазах тоска, как с бодуна. И донимает
зубов морзянка…
Мороз крепчал и бодрых граждан брал измором
на всём пространстве
страны — благой во всём, но не везёт которой
с государством…
Зрачок блуждал в следах сапог и по сегментам
окон подвальных.
И вы узнали в том потерянном студенте
меня б едва ли!
Как занесло на Карачиж — район бандитский —
я помнил чётко.
Но как и где была посеяна редиской
моя зачётка —
цена зубрёжки, недосыпов, смертной скуки —
все жертвы скопом —
на капище филологической науки
и агитпропа?!
Теперь билет уж волчий выпишут, конечно,
(а дело нА ночь)!
Замолвит слово ль за меня декан,
добрейший
Равиль Хасаныч?!
Плескалась звёздочка в промоине морозной
над сеткой улиц
и вдруг игриво так и скандалёзно
мне улыбнулась…
Со зла нутро кармана мял
и через силу
в истоме сладкой
сквозь дырку там нащупал я родную ксиву
за подкладкой…
… За эту уйму лет открылось мне подспудно
и без вопросов:
всю нашу жизнь мы счастья ищем, но повсюду
с собою носим.
И потому с карманом рваным мы беззащитны,
но — только внешне:
потеря, как сестра, и если огорчит нас,
то и утешит!
* * *
Тет-а-тет с равнодушной природой,
вопросительно глядя во мрак,
он стоит и руками поводит,
как провяленный зноем ветряк.
На обломанном крае дороги,
зримой только ему одному,
стихотворец подводит итоги —
и до коликов страшно ему.
И, гляди, что сознание сверзнется
с шестерёнок ума… Оттого
жернова бесшабашного сердца
сотрясают весь остов его.
Позабыв, кому дан на поруки,
в столбняке пребывает, пока
дармовая вселенская мука
перемелется… Будет мука!
На обломанном крае дороги
он стоит… Но визжит колесо…
Все спешат… Наступают на ноги
и кадят перегаром в лицо…
За плечо тряс порядка блюститель,
— Что стряслось?! — любопытствовал люд…
…Ничего!
Просто ангел- хранитель
отлучился на пару минут!
Это странное слово — Свобода
Весь такой — беззаботный и юный —
ясным глазом я в память врезал
акварельную синьку июля
и на плане переднем вокзал.
В пыльном скверике перед вокзалом,
заряжаясь дымком папирос,
мы Мишаню из Гомеля ждали —
он туда документы повёз…
Там, с утра проходя мимо ГУМа,
перемкнуло… И наш Михаил
в институт поступать передумал,
выпил пива и… банджо купил.
И теперь под престранные звуки
лёгкий хмель любопытство томил,
пока струны на ковшике гулком
я подстраивал в соль-ре-ля-ми…
Здесь в селении малоэтажном
в сорок тысяч прописанных душ,
коль запеть Окуджаву под банджо, —
очень редкое зрелище уж!
И тянулась под тень водокачки
стройотрядовская молодежь,
старичок с чемоданом на тачке
и фарцовщик, и будущий бомж.
И менты по живому проходу
алкаша волочили вовне.
И кричал он: «Свобода! Свобода!»
…Вот и все, что запомнилось мне…
Собаку продали
Собаку на баксы бездумно сменяли
в сравненье с другим барахлом задарма…
С ума кредиторы сошли, ведь вначале
тюрьма бы светила. А дальше —
сума?..
Откуда знать псу о всесилье бумажек,
хозяин их даже понюхать не дал.
Поэтому в ливень под вечер однажды
соскучился пёс
и домой прибежал.
Без всяких условностей и этикетов,
стряхнувши на мебели водный поток,
к хозяйской руке поволок по паркету
с собой унесённый
чужой поводок.
Потом он улёгся на коврик в прихожей —
обласкан, накормлен
и — значит — любим
(нам так бы — что редко вывает).
И что же?..
Вдруг новый хозяин припёрся за ним.
И бывший, родной, обратился в мерзавца
и первый с намордником вызвался сам.
А пёс упирался, орал и кусался.
И после — поверженный — глянул в глаза
предателю так,
что пред новою встречей,
последний,
все шансы прикинув в уме,
ружьишко купил и запасся картечью.
… Но лучше бы он отсиделся в тюрьме!
* * *
Площадку чахлую июльского двора
на солнцепёке оккупируют с утра
хозяйки. Их тугие пальцы ловко
бельишко скудное тасуют по верёвкам.
Обзор сужается, и солнечный настой
в коктейль мешается с прохладой щелочной.
И волны воздуха со стороны сараев
пододеяльник дирижаблем надувают.
И — белизна… Под ней чуть-чуть видна
тропа, и дно помойного ведра
плывёт в раскачку. Ну, а рядышком убого
галоши семенят на босу ногу.
С протезом в паре — вычурен и строг, —
хромает пыльно хромовый сапог.
на что ж это похоже? — ну, да разве —
два пьяных в стельку. И один другого дразнит.
… В то время был я — любопытный шкет —
философом пяти неполных лет…
Лежу на травке и, облизывая пальцы,
жую горбушку, густо смазанную смальцем.
И всё подмеченное виделось вот так:
«Вся наша жизнь — есть совершенный кавардак!»
Так горьким опытом делился таровато
импровизированный кукольный театр,
и где прищепки, как касатки-вилохвостки,
ещё удерживают клювами подмостки
(не ведаю, — во сне ли, наяву?),
хвостами упираясь в синеву…
* * *
И. П.
На восьмом этаже с кислым видом на юг
(это было ужасно давно)
вплыло облако к нам в общежитский уют
сквозь распахнутое окно.
И тогда я на память не взял ничего, —
разве облако это. А там,
если быстро и тщательно скомкать его,
то вместится в нагрудный карман.
После ты прошептала на всходе утрА,
прижимаясь к прогрешной груди:
— Приручать обоюдно — какая тщета!..
Одевайся!.. Свободен!.. Иди!..
И теперь ухожу от себя, видит Бог,
расплатился с тобой, чем я мог:
тень — на вешалку, прах от надежд — на совок
и по ветру пустил за порог.
Я сухими глазами смотрел себе вслед.
И при этом, как видно, забыл
что-то путное хоть пожелать напослед
и из облака вытряхнуть пыль…
Мы были там…
На исчёрканных листках
розовеет луч рассветный.
И чернильница пуста —
но уже не важно это,
потому что пистолеты
ждут сигнала
и пока
дремлют в ящике валетом
возле ножки ночника.
Бьётся жилка у виска,
забытьё ведя на ощупь
сквозь мятежные войска
на завьюженную площадь…
Но по лестнице скрипучей
с юным криком ворвалось
долгожданное: «Поручик,
что вы спите! Началось!»
… Дальше, как известно нам, —
пушки грянули под вечер,
вышибая по рядам
жизни воющей картечью.
Души, взмывши над Сенатом,
площадь видели такой,
как заплёванная скатерть
грязной тыквенной лузгой…
Чей это — неуловим —
хриплый шепоток в тумане:
«Приглядите вы за ним…
это наш поручик… ранен!»
… Что там колокольчик медный
звякнул на пол и погиб?
Чьи, нахальные, в передней
там топочут сапоги?..
В тщетном свете ночника
кровянеет луч рассветный.
С треском подлая рука
обрывает эполеты:
«В равелин его!»…
И вскоре
грянет суд… Сибирь… Тюрьма…
Беззащитен ум от горя,
если горе от ума…
… «Смиррна!» — и ружейный цок
прокатился многократно.
Вот на плац перед дворцом
выезжает император.
Войск недвижные шпалеры
ждали этот миг с утра.
И от радости безмерной
площадь грянула: «Урра!!!»
… Сердце ёкнуло: а вдруг
прошлый опыт — не помеха,
чтобы вновь сорваться в круг
девятнадцатого века?!
* * *
В компании растений безучастных
сижу, курю на крохотной терраске.
И чувствую: ко мне на огонёк
наведался полночный мотылёк
невидимый… Прохладным колебаньем
воздушный гость отвлёк моё вниманье…
— Душа живая, ты куда? Постой!
Побудь со мной!
Из точки икс влетают духи ночи —
до свар людских прожорливо охочи.
И это, несмотря на то, что здесь
вход в дом прикрыл осьмиконечный крест!
Архангел грозный с медною трубою,
начищенной до блеска пастой гойя,
желтея в тучах, ждёт: давать когда
сигнал суда?!
Пока молчат Кремлёвские куранты,
машины и пожарные гидранты,
и детский спит в песочнице совок;
и стоя спит у склада часовой;
спит бомж на лавке; спят на страже мира
орудья в приграничных капонирах,
МакДональдс и армейский общепит, —
а смерть не спит…
Сижу, курю на крохотной терраске,
потёмок антрацит все звуки гасит.
На фоне огонька жизнь так хрупкА —
как крылышки ночного мотылька…
И с трёх сторон из стекол внутрь смотрели,
как бы три точки лазерных прицелов…
… Да,
шутку так легко остаться жить —
достаточно окурок загасить!..
Веяние вечера
Кто там, метнув сияющие зёрна
в прикорм ночИ, поверхность возмутил?..
И солнце, будто бы карась озёрный,
ныряет в ил…
И — вечер наступил.
Последний блик течением несёт
по грядкам, крышам, брызгам молочая —
и, словно третьим глазом, подмечаешь
предвечный отсвет разума на всём…
Плыл от соседей, до слезы знакомый,
напев битлов шестидесятых лет.
И свет в окне — по сути — паспорт дома:
мол, жив курилка!.. Вот — и документ!..
О, сердцу так спокойно нынче уж:
пусть даже смерть придёт, всё — день вчерашний!
… У мирового ужаса на пашне
тела — лишь отпечатки наших душ!
* * *
Если страдаешь попыткой найти
Божьего дара резон —
это твой шанс в подворотню войти
с выходом за горизонт…
Брезжит возможность спиною вобрать
с гаснущим светом утра
в собственный адрес глухое «ура»
и площадную брань.
Но вот уже привыкают глаза
мрак проницать, и меж тем
образы светлые, как образа,
извлекая из стен.
Грубых граффити, гляди, череда
кажет зовущий жест,
ёмко из камня вдаваясь сюда
в запахе, в цвете ужЕ!
Вот шелестит, как когда-то давно,
спелая тяжесть ветвей
груши вон той, что стучалась в окно
над колыбелью твоей.
Вот и листок уже дался рукам,
что мельтешил у лица.
Почерком Пушкина писано там:
«Бродский прошёл до конца…»
… Молкнет нездешний пугающий гул.
Но на устах хвала —
это сейчас ты наткнулся на стул
у своего стола…
* * *
Жил человек в задрипанной хрущобе —
как на листе засаленном пробел.
Жил не как все — загадочней, и чтобы
остаться независимым до гроба,
писал стихи и птицам песни пел.
В крысиной стае слыл он белой крысой
и равнодушно пакости сносил
от ближних — ведь не пил, не матерился
и втихаря в подъездах не мочился,
не сплетничал и флагов не носил.
И сколько бы верёвочке не виться,
но первые из стаи между дел
избили так, что умер он в больнице —
чего б не поучить, коли боися…
…………………………………………………
А он, болезный, просто их жалел!
Музейный призрак
Борису Нефёдову
Свет дежурный зажжёт и привычно
по следам экскурсантов молчком
здесь пройдётся со шваброй техничка…
И запахнет иным бытиём
по пространствам притУшенных залов,
где стекло любознательный взгляд
от «сегодня» навек отрезает,
сделав вечным любой артефакт.
К часу ночи (так сходят с экрана
чёрно-белого фильма) впотьмах
проявляется сгусток туманный
в форме женщины — шаль на плечах.
По витринам стерильно сиявши,
в зал «Истории края» пойдёт
под присмотром всей фауны нашей
в поворотах оскаленных морд.
… За работой забывши о доме,
засидевшись в архиве порой,
за сто лет тут столкнулся с фантомом
из служителей каждый второй.
И откуда ж взялась эта нечисть? —
до кончины за несколько лет
излагал мне Василий Андреич
трезвый взгляд свой на данный аспект:
— Ткань матерьи — как минное поле;
мина —
как бы сквозь время прокол…
А фантомы — лишь память (не боле)
всё о тех, кто на мину набрёл.
… И музей покидал я, не споря
с визави умудрённым, седым.
И уборщица в позе сапёра
затирала за нами следы…
* * *
Ни благ, ни славы не взыскуя,
не отвлекаясь в суету,
тот странник, светлую такую,
носил за пазухой мечту,
которой в суетности мелкой
дано дерзать и,
наконец,
чтобы незримо в виде грелки,
лечить озноб чужих сердец…
Товарищи, вы подмечали,
чтобы вот к вам когда-нибудь
в минуты мировой печали
склоняли голову на грудь?
Но так уж повелось от века:
нашёлся гражданин один
следить за этим человеком,
булыжник грея на груди.
Счастливый случай подвернулся —
близка и уязвима цель.
Тут он швырнул… и промахнулся…
И понял: как осиротел!!!
Отставка
Майор до срока повидал немало
в обмен таких значительных потерь:
как смысл жизни и семья, и жалость…
Зато остались при себе теперь:
осколок в лёгких, пустота, покой,
да в ящике стола медалей пара,
высокий орден, шпалер именной
с простецким русским именем «макаров»…
В раскачку на скрипучей табуретке,
майор полурассеянно внимал,
как кот приблудный траурной расцветки
на кухне что-то шумно там лакал…
И вдруг он встал… Прошёлся по квартире,
из ящика оружие достал
и, у стола застыв по стойке «смирно!»,
спустил курок — как будто честь отдал…
//Брянские писатели-2015. Антология. — Брянск: типография СРП ВОГ, 2015. — с. 275-284