Александр Тимофеевич Нестик
родился 30 октября 1936 года в городе Константиновка Донецкой области. После окончания в 1959 году Днепропетровского химико-технологического института работал на цементном заводе в городе Фокино Брянской области, а с 1963 года – в газете «Брянский рабочий», пройдя путь от литературного сотрудника до главного редактора.
Член Союза журналистов СССР и России, член Союза писателей России. Заслуженный работник культуры РСФСР, лауреат литературных премий имени Николая Мельникова, Бояна, газеты «Российский писатель» за 2020г. в номинации прозы, награждён памятной медалью имени Василия Шукшина, тремя правительственными медалями «За развитие Нечерноземья», «За трудовую доблесть», «Ветеран труда» и бронзовой медалью ВДНХ СССР, Почётной Грамотой Президиума Верховного Совета РСФСР за охрану природы и ЦК ВЛКСМ за уборку на целине…
Автор сборника рассказов Слепой дождик» (1977), научно-публицистической книги «Подесенье: от трилобита до зубра» (2001), книги очерков «На русской почве» (2005, с продолжением в двух выпусках — 2010 и 2012 и полного сборника очерков в 2016), сборника лирико-философских миниатюр «О живом. Из одного родника» (2010), книги избранного «О чём тростник мыслит» (2011), сборника «Этюд обвала» (2013), «Зрак. Книга о челоочестве» (2014); «Здравствуй, Брянский Лес!» (2017), «Тегенария» (2019), «Явь громосветная» (2021), «И… Рассказики» (2021.), поэмы «Оборотень», а также многочисленных публикаций в центральных и областных газетах, журналах и альманахах.
(Из подготовленного и почти готового: «Поверх разломов», «Свой костёр», «На дне Вселенной, на Земле», «Чёрная кость, белая совесть», «Будем жить!», «Острова», «Я живу в саду…», «Вековечная», «Жизнеутверждающая палитра», альбомы рисунков «Пейзажи», «Лики и морды» и др.).
СЛЕПОЙ ДОЖДИК
Сколько дождей! Вглядитесь, вслушайтесь, вспомните, сколько дождей на свете!
Вот собралась, навалилась туча – и брызнул, полил, заплескался летний дождь. Из одной тучи, но разве один и тот же он в лесу, на опушке, в хлебном поле, над ромашковыми лугами? А позвольте, в каком же лесу пошёл? В сумрачной еловой чаще? В старой припойменной дубраве? Или прямо на берёзовом выпускном балу?
Вас оглушит даже лёгкий ситничек в жёстколистом осиннике, вам вскружит голову отвесный дождь в сосновом мачтовом бору.
А если дождь застал вас под старой, как собор уходящей в небо, липой? Да шёл-шёл натёмную, а потом вон под ту кряжистую в бледно-зелёных соцветьях липу взял да и просеялся сквозь солнце, пополам с солнцем… Слепой дождик.
Но что вы ещё за человек? Для вас дождь пройдёт не так, как для меня, для меня совсем по-другому, чем для человека, о котором рассказ.
Человек этот по-своему необыкновенен. Рыж. Не огненно, нет, но – солнечно рыж. К тому же и веснущат, несмотря на свои – под сорок – лета. Но это же бывает, скажете. Да…
Росту выше среднего, зато широк в кости. И в меру широк, – так, что если рядом сравнить его не с кем, то рост скрадывается до обыкновенного. Опять, значит, ничего особенного.
Глаза… С глаз-то как будто и следовало начинать. Они не просто голубые, но бирюзовые, а во взгляде, то ль от бирюзовости этой, то ль от как-то там особо лучащихся морщинок или ещё от чего, – некая, верьте – не верьте, солёноватость.
А не с глаз, не со взгляда просится рассказ потому, что не вних пока дело.
Так вот этот человек, звать Сеней, некоторое время назад мог встретить вас на узкой тропинке или на задней площадке троллейбуса, идущего от машиностроительного завода, приблизиться вплотную, так что вам дышать становилось нечем, кроме как винно-водочным перегаром; взять даже левой рукой за грудки и, ловя ваш растерянный взгляд, размахивать перед самым вашим носом правой рукой… Обидеться, возмутиться, позвать стражей правопорядка? Но Сеня же не хулиганил. Он только просил выслушать и ответить. А правой рукой помахивал пред носом для того, чтоб вам видней было, как загибает он пальцы большой растопыренной пятерни.
— Ты знаешь, какой я спец? Мне на заводе дают детали, какие сам Лёшка Михайлов не берётся делать. Сразу грит: «Это Сенькина». А мы люди не гордые, всё принимаем. Был бы двадцатый разряд, нам бы с Лёшкой его дали. Это раз, видишь? У тебя телевизор какой марки? Хочешь, трахну так, что вся требуха из этой марки в момент выскочит? А потом сяду, и не отходя от кассы, сделаю лучше, чем было? Вот, гляди, два. А, может, у тебя мотор какой доходячий есть, тогда приезжай на ём, сделаем так, что он вокруг шарика по параллелям-диогоналям обежит и спросит: «А теперь куды-раскуды?» Ты сюда смотри! Это – три?.. Ты дом рубил, ставил? Ну, сруб, сруб, понимаешь? А я рубил! Тёще хоромину отгрохал – дух занимается. Наличники, причелины с полотенечком, крыльцо, подзорины-хреновины – всё кружевное. А сверху – конёк. Ты поглядел бы на конёк-горбунок – такой гравый да задорный, вот только песни не ржёт! Это – три? Нет, четыре! А тёща говорит: «Ой, какой ты, зятёк, золотые руки-голова. Ну, прям доктор столярных наук!» Прилещивается. «А ты, грит, может, и печку осилишь, русскую?» Вот попросила бы она прямо, можа, и послал бы я тёщу куда подале, мне её дом до смерти надоел… А она, моя тёща, хитрюга, она, вишь, как подъехала, вроде с сомнением, что могу и не осилить. Я-то! Плюнул и сложил ей печку. Ну, правда, пирогов зато полопал! Ка-акие пироги!! Это – пять? Не пироги, печка русская, говорю, пять? Или не пять? Запомним!..
Далее Сеня передавал лацканы вашего пиджака правой руке, а освободившейся левой продолжал счёт, и вы с тоской убеждались, что этому счёту может не быть конца, потому что Сеня мог всё. Но нет, Сеня сам себя обрывал на какой-то дюжине и, уставясь бирюзово-солоно вам в глаза, говорил:
— Ты теперь понимаешь, какой я спец! И ты думаешь, что Сеня всё может. А я вот бацну тебя об этот забор (если разговор шёл на тротуаре, а если в троллейбусе, — «об эту паршивую кассу»), да ты не бойся, – тут же успокаивал он – прижму вот, так что косточки хрустнут, а вылечить не смогу. Угробить могу, а вылечить – нет. Для меня человек – потёмки. И я сам для себя самый чёрный ящик. Что там, как там, отчего – не шурупаю. Вот и объясни мне доходчиво, почему я, такой специалист, – и пью? Руки есть, голова есть, жена-дети – не покажу, чтоб не сглазил, друзей – видимо-невидимо, правду говорю, денег – куры не клюют, а я пью. Почему, скажи честно, не бойся, я друг тебе до гроба, скажи, что не так. Почему душа не на месте? Я ж не алкоголик какой, я пью, чтоб порядок был вот здесь – гулко стучит по груди. – Откуда в человеке таком, как я, сам-Сенька, это?!
Что тут ему ответишь? А он, выждав терпеливо минуту, как бы следя это время через ваши глаза за работой мысли, долженствующей всё объяснить, вдруг отпускал вас и вяло говорил:
— Чурбан ты, я гляжу, такой же, как и я. Да не хмурься, не обижайся, любя это я и жалея тебя… Эх!
Тут он без оглядки уходил он или становился – если в троллейбусе — к окну лицом и ехал дальше молча, ни с кем более не заговаривая, ни к кому не приставая…
А и трезв Сеня – тоже не без чудинки. Раз кончилось у него терпение, нагляделся на неустроенный пустынный двор многоэтажного дома. Этот дом вырос по соседству с его под липами саженными отцом или дедом ещё – дряхленькой избой. Надо сказать, что при всей своей предприимчивой умелости, Сеня не трогает, не перестраивает отчую, в прошлом век ещё рубленную, избу. Он лишь обогатил её надворными постройками – сараем с мастерской-заводиком, лестницей с ажурными перилами, ведущей на дно оврага, к бьющему из меловой кручи роднику), восьмигранной голубятней на резном столбе – это для сына. Всё погружено, спрятано в липы, яблони, сливы, есть старая чёрная груша, несколько рябинок и ель. Ель сажал Сеня.
Так вот, год терпел неблагоустроенность большого дома-соседа наш Сеня, а потом договорился в зеленхозе о саженцах любимой им липы, попросил друга-шофёра подкинуть те липки к неуютному дому, и в два вечера (у сотен окон на вид!) они были высажены живописными куртинами там и сям по двору. Правда, оди копался лишь в первый вечер, а продолжалось дело уже гурьбой новых друзей-товарищей Сени, жильцов непркаянного дома, и завершилось «обмывацией». И, конечно, Сеня снова пытался выяснить, отчего он, такой всемогущий, пьёт…
Однажды в компании таких же обмывальщиков нарвался он на мудреца, который возьми и скажи, проникновенно так и при всех:
— А ты не всё можешь…
— А ну, говори! – вспыхнул Сеня.
— Ты и пьёшь потому, что не всё можешь, – подкладывал в огонь смолистое поленце мудрец тот.
— Досказывай! – вспыхнул Сеня.
— Ты не можешь, например не пить.
В стихшей было компании грохнул хохот, и Сеня в ещё большей запальчивости вскричал:
— Я?! – да и бряк стаканом оземь. Встал из-под кусточка, и, не оборачиваясь к онемевшим вмиг собутыльникам, пошатался прочь.
Но что он доказал тем? Только то, что ещё и не пить он может. И всего-то. Ведь тоска осталась с ним, и вот с нею-то совладать он не мог. И понимал это, потому что не столь прост был Сеня, чтобы не понимать. И скорее всего поэтому именно, а не из-за слабеющей воли, Сеня вскорости снова пил. Ещё не запоем, но шло к тому. И спиться бы Сене, ели бы вся его жизнь эта и вся тоска, казавшаяся беспричинной, не были, как говорится, присказкой к сказке, которая впереди.
…В тот июньский день Сеня был особенно не в духе. В цехе, наконец, запустили новый автоматический станок, и, заложив в программное устройство задание, получили в полчаса деталь, на которую Сеня тратил полсмены.
Не то задело Сеню, что его переплюнула машина, а то, что машина сделана человеком, что нет и не может быть потолка мастерству и мудрости, что никому не заказано сделать возможности и этой машины ещё более поразительными и что вполне, может быть. Над тем уже кто-то где-то уже работает. Это бесцеремонное расширение узкого круга «я да Лёшка Михайлов» подействовало на Сеню столь угнетающе, что, не сказавшись мастеру, он задолго до конца смены ушёл с работы.
Домой не поехал. Миновав троллейбусную остановку, хотел было направиться в «стоп-сигнал», уже сделал шаг, чтобы пересечь улицу в сто раз протоптанном месте, но, измерив своё душевное состояние и тоскливо ощутив, что никаким вином его не залить, ни в каком спирте не растворить, Сеня остановился, резко повернул и зашагал в противоположную сторону, куда – ему было всё равно. Он, правда, обратил внимание, что небо впереди сизо туманилось и темнело, а путь его вёл к строящемуся мосту – неизвестно ещё как и переберёшься по нему за реку… А там – лысое взгорье, где от дождя не укрыться. Но всё это ни на мгновение его не остановило.
Что может с ним ещё произойти после сегодняшнего в цехе? Главное, кто? Жамкин подошёл и, кивнув на программный станок, посочувствовал: «Да, нам, Сень, с тобою за ним не угнаться…». Жамкин! Который болта выточить-нарезать путём не умеет, уравнивается с ним, таким спецом, в беспомощности… Добро бы в мастерстве. Тут Сеня допускал равенство, хотя именно это-то неизбежное допущение и смущало его душу.
Вот бахвалится он своей резьбой по дереву. А как-то в командировке, в небольшом городке Новозыбкове, увидел Сеня такие резные наличники, что остолбенел – сначала от изумления, потом – от зависти к неизвестному, видать, очень давнему искуснику. Никак не мог Сеня оторвать взгляда от наличников тех и перед отъездом ещё раз забежал, хотя и торопился, в ту улочку с тем счастливым домом, и весёлые, свободно перевитые витушки-завитушки навсегда запечатлелись в его памяти.
Не сказать, что он не повторил бы их. Повторил бы! Но создать изначально? Тут вопрос. Да и пусть создал бы – но не значит ли это, что Сенино мастерство резьбы – не исключительно само по себе?
Он печку, видите ли, сложил! А сколько таких было и есть ещё по России? Что ж особенно в том, что задымила ещё одна, что тяга появилась с первой протопки? Вряд ли это самая лучшая из миллионов печей, что уже были…
В любой хитромеханике разберётся? Так эту хитромеханику же не боги – люди смудровали! И, выходит, Сеня только и делает, что по следам чужим ходит, ну, может быть, и не след в след, где-то и с отступом в сторону, где-то и и дальше кого-то шагнёт, но в общем-то никакая он не личность. Нет Сени, выходит…
Хм! Он ещё хотел доказать, что и не пить может! Так непьющих же сколько! Нет, зря, пожалуй, не завернул в «стоп-сигнал»! Но уже позади и мост, по которому он перешёл не знает как. И Сеня всё шёл. Взобрался на горку, откуда хорошо был виден завод. Вокруг колыхались хлеба. Ветер овевал его сначала теплом, налетая порывами с разных сторон, а потом устоялся, подул в лицо погребным холодком и приналёг.
До ближайшей стены леса было ещё не меньше километра, но в поле, прямо среди ржи, опустив плечи, темнели мощно взнесённые в сизое небо старые липы. Почему их обходил сеятель, Сеня узнал, лишь проложив к ним путанную дорожку во ржи. Взору открылись остатки каменного здания –взрывом изнутри обнажённый местами фундамент, поваленные стены. Что показалось Сене особенно удивительным, так это способ кирпичной кладки – как раз сейчас в городе его стали применять в строительстве больших домов, почитая, должно быть, за новый и очень прогрессивный. А этот способ – вот он, в заросших бурьяном стенах. Видать, всё же крепким был и раствор ладной кладки, что стены не рассыпались в прах, а лежат так, что хоть подымай да накрывай крышей. «Поглядел бы я, – подумал Сеня, – на тех каменщиков-мастеров, что носятся со своим «новым методом», если бы их сюда на экскурсию привели! Тоже, небось, спецов из себя строят…».
Крупно крапнули капли, вмиг запятнав дремлющие пыльные стены, и Сеня отошёл к липе. Под тяжело свисающими ветвями её можно было, казалось, и ливень пересидеть сухим.
А ливень и надвигался. Только что-то произошло, переменилось в намерениях грозной стихии. Дойдя до середины неба и сокрыв солнце, тучи вдруг стали сползать на сторону. Дрожали и клонились к низу колосья под тяжестью секущих их крупных капель, но одна за другой сворачивали тучи в новую даль, и тяжкий шум ливня, уже совсем, было, набегавший, стихал и отдалялся. И лишь обыкновенный дождь шёл всё, шёл да лил над хлебны полем.
Шумел обыкновенный дождь… И об этом-то обыкновенном дожде и подумал Сеня, стоя под липами: «А сколько их, дождей этих, льёт, и как же не схожи они!».
И только это так подумал Сеня, как свернула в сторону совсем уж грозная туча, и, хотя тут же сухо грякнуло и дождь полил густо, как из решета, солнце высвободилось. Как будто для того, чтобы с ещё большей силой подтвердить Сенину мысль, солнце высвободилось и просияло косыми лучами до самой земли и под цветущую липу – прямо в Сенины зрачки. Бирюзово блеснули окошечки, хлопнули золотисто-рыжие ставенки.
Вы зажмурьтесь теперь и представьте себя на месте Сени. Вот открываете глаза и видите: дождь-то под липой идёт изумрудный! Или сверкающие струи только отражали молодеющий на глазах мир, или сами впитали его с золотисто-зелёной пыльцой липового цвета, но слетали зелёные капли, шёл изумрудный дождь.
Сеня глядел, слушал, дышал, его захватило простое, глубокое, изначальное чувство: как хорошо! Ни о чём не думал, ему впервые было так легко; он просто жил, напитывался жизненными соками, чтобы жить и давать жизнь.
Он ещё ни о чём не думал. Но зелёные капли летели в траву, на камень ладной кладки и что-то растворяли в душе Сени, с нежностью отмывали… И вот мысли, как ручьи, извилистые и поначалу мутные, всё просветлялись, входили в русло и светлели совсем.
«Да… Так… Единственный… Гляди, гляди… Не бывает… Не будет… Вот он-то не повторится!.. Он не может быть лучше или хуже… Какой есть… Он весь, как совесть, на виду… Какой есть… Не в том суть, сколько дел ты можешь, это само собой… Не из дел ты складываешься для всех… а из того, каков есть сам таковы и дела твои. Если жить, а не доказывать, что не зря живёшь, что всё больше можешь. Жить-сеяться и отмывать живое вокруг от неживого и умершего… надо быть собою… Одним дождём, а не всеми сразу… Разве не довольно быть одним только слепым дождиком? Вот и дело особое, ни у кого другого такого нет – Слепым-Дождиком-над рожью-с-липами-в-цвету-в-июньский-такой-день! Разве этот слепой дождик не всё может? Эх, Сеня! Ты умеешь станком, как руками-пальцами работать? Хорошо! Ты ещё и дом поставить можешь? Какой ты молодец, Сеня! Ты подлецу, не раздумывая, в рожу дашь? Ты совсем паинька, Сенчик!.. Раз, два… семь… девятнадцать. Девятнадцать дел… Но что ты это считаешь, а? Ах, да ты ещё и считать можешь… Двадцать… И кто же из двадцати кирпичиков сложился? Спец – или человек Сеня? Тут хоть какую разноваторскую кладку примени, а всё под спеца и выведешь стены… Ты мало умеешь, Сеня, коль сосчитать можно. Ты не думай о том, что умеешь, ты делай, как дождь, одно: живи, как он идёт, чтобы всем хорошо было, и дела твои сами множиться будут. Зачем их считать – чтобы тебе хорошо было? Это мне-то, Сеньке, чтоб хорошо? Так вот он, чёрный ящик! Чтоб мне хорошо! Сеня, друг, но разве тебе не будет хорошо лишь оттого, что всем хорошо? Вот что… Да-да! Вот оно что! Надо быть слепым дождиком. Это же просто: надо поверить только, что сможешь… А ведь я могу – поверить!..».
И, рассуждая так, в ослеплении от переливающегося на солнце изумрудами дождя, Сеня загадал:
— Вот если прав – и стану сейчас Слепым Дождиком.
Он загадал одно из тех прихотливо-капризных желаний, о которых, если и не сбываются, не жалеешь обычно, потому что трезвеешь и видишь: да разве ж можно было такое пожелать, даже если ты и прав, как никто в мире больше! Но вот же как сильна была вера Сени в свою правоту, что он упустил ту единственную короткую секунду, когда совершается это колебание веры и неверия в загаданное, и остался непоколебим: сбудется. Сбудется – и всё тут! А разве можно гнуть человека в таком, говоря языком металлистов, неотпущенном состоянии? Сломается ведь!
И Сеня не ощутил, чтобы его гнули… Несясь навстречу густому ситу из лучей прямо в рожь, прямо в медвяную пыльцу жёлто-зелёных соцветий, Сеня заглянул слепыми от солнца и счастья глазами под знакомые цветущие липы: того человека, что убегал к мосту через реку, брёл по дороге к лысому взгорью, что проложил путанную стёжку во ржи, – того человека под липами ре было. И Сеня рассмеялся. Он от души смеялся такой смешной суете, таким нестрашным страхам и вовсе недосадным происшествиям, вроде сегодняшней победы над ним какой-то запрограммированной машины. Смеялся ни чуточку не обидному сочувствию Жамкина…
Над рожью, над цветущими липами сеялся и смеялся такой непохожий ни на какой другой на свете слепой дождик…
… В городе пропажа! Искать Сеню не кинулись, однако. Не из-за чего было подавать в розыск: человек с паспортом на его имя есть, и на карточке-пятиминутке в общем-то угадывается Сенино лицо, хотя вахтёр завода и остановил этого человека:
— А ну, покажь!
— Да ты что, Макарыч, тут же люди!
— Пропуск!
— А-а…
Сзади засмеялись…
Впервые за столько лет старый вахтёр не узнал Сеню. Это о чём-нибудь говорит?
Так же рыж он и веснущат, росту выше среднего и в меру широк в кости, с солёноватым взором бирюзовых глаз. Но что за взгляд этот! Должно быть, он-то и побудил встрепенуться Макарыча: нечто, прежде напрягавшее лицо Сени, теперь ушло, и это предалось глазам.
И хоть вахтёр с сомнением, но пропустил на завод этого человека, ещё кто его знает, кого он пропустил! Сеня ли то? Он не берёт вас за лацканы : он даёт вам пройти мимо… Вы же не только не спешите прошмыгнуть, но и не отворачиваетесь и даже замедляете шаг… Уж не хочется ли вам подольше побыть в его обществе?
Да, что-то, напрягавшее раньше лицо Сени, теперь отпустило, и это передалось глазам. Взгляд не стал ни слаще, ни солоней, может, сделался проще, как естественно просто любое озеро в сравнении с прудом, удерживаемом запрудой. Но, бирюзовый, он сеется на вас из-за рыжих ресниц слепым дождиком. Он что-то растворяет в вашей душе и с нежностью отмывает. Ваше лицо тоже разглаживается, светлеет, и губы трогает улыбка. Вы ещё не знаете, отчего это. Вам только кажется, что такое состояние солнечности вы уже испытывали. Где?
И не успеваете вспомнить: с доброй завистью внезапно отчётливо сознаёте, в каком непохожем на ваш, свете живёт этот человек. Как громом поражённые, останавливаетесь и оглядываетесь ему вслед с не сошедшей ещё с губ безотчётной ясной улыбкой: он живёт в одном с вами городе, но не в вашем! Каждый, с кем он ни встретится в том городе, светло, как и вы только что, улыбнётся. Вы представляете и не можете до конца вообразить, насколько же легче и радостней дышится и работается в том городе, потому что заглянули в него лишь одним глазом.
Но может случиться: вдруг знакомое состояние солнечности возвращается к вам однажды вроде бы совсем беспричинно. Это происходит… ну, хотя бы так. Идёте, и сами ощущаете, что маска каменной неприступности внезапно спала с лица. Улыбка сама собою трогает губы. Но почему? – оглядываетесь. Где причина? Да неужели же потому, что ещё вчера вечером в этом мокром после ливня нельзя было перейти, а сейчас, утром, пожалуйста, по камешкам – раз, два, три – легко ступаете? Чтобы всего из-за трёх этих непоказных камешков?! Не из-за нового – в миллионы – моста, что сегодня многошумно открывается через реку, а из-за них… этих вот… безвестно кем положенных… через вечно топкое место?!
И почему бы сквозь недоумение, как сквозь облачную тень, непробиться догадке, что между человеком, вызвавшем у вас беззаботно светлую улыбку, и этими тремя заботливо положенными камешками должна существовать связь? С чего бы иначе просиять ни с того, ни с его вашему состоянию солнечности? Такому знакомому состоянию… А! Вот! Нашлось!..
И может статься, тут в душе вашей – будто дождь хлынет, что-то растворяя и с нежностью отмывая. Ваш слепой дождик… Ваш, потому , вглядывайтесь… Смотрите, смотрите: за тремя камешками, за переливами струй дождя что-то бирюзово зияет! Не вход ли в Сенин город?
ВЕТКА
Буремная ночь. И с вечера до самого ут¬ра, когда стихло, ожесточенно стучала по стене-кровле Ветка. Сколько раз давал се¬бе ночное слово обрубить ее! Иногда и в за¬тишье, бывало, вдруг насторожишься: кто-то скребется. И так деликатно, якобы со мною уговоренно, что спросонок даже не¬сколько минут соображаешь: кто бы это мог быть?! Да Ветка же! Все, срублю.
Но слова ночные недолговечны. Насту¬пал день, рассеивалось чувство враждебно¬сти мрака, расточалась и досада. И я, взгля¬нув утром на Ветку, мысленно, а то и вслух обращался к ней: «Ну, что ты скреблась? В дом захотелось? К живой душе?»
А она, роняя последние капельки ночного дождя, вздрагивала, как ребенок, отплакав.
Ну, как такую рубить?
И все ж доняла как-то, срубил в сердцах. Стало тихо-тихо, словно за
//Брянские писатели-2015. Антология. — Брянск: типография СРП ВОГ, 2015. — с.224-233