Юрий Евгеньевич Лодкин родился 26 марта 1938 года в городе Дятьково. Малолетний узник фашистского концлагеря в литовском городе Алитус.
Окончил Дятьковский индустриальный техникум, отделение журналистики Высшей партийной школы при ЦК КПСС.
Работал в областной газете «Брянский рабочий», в Брянском обкоме КПСС, собкором ТАСС по Брянской области.
Избирался народным депутатом РСФСР, депутатом Государственной Думы Федерального Собрания РФ второго созыва, депутатом Совета Федерации Федерального Собрания РФ, депутатом Брянской областной Думы, трижды — главой администрации (губернатором) Брянской области.
Награждён орденом Дружбы (1998), тремя орденами Русской Православной Церкви (1998, 2000), многими государственными медалями и почётными знаками.
Автор более десяти книг прозы и публицистики, в том числе книг «Душевной щедростью» (1970), «Хрустальная радуга» (1972, 1980), «Хрустальщики» (1979), «Литые кружева» (1988), «Хрустальные грани» (1990), «Лабиринт» (2008), «Русская зона Чернобыля» (2009), «Анастасия» (2012), «Брянские сказы» (2012). Представлен своими работами во многих сборниках художественных и журналистских произведений.
Член Союза журналистов, Союза писателей СССР (России) с 1984 года. Действительный член Международной академии информатизации и Российской академии бизнеса, почётный доктор наук Брянского Государственного университета им. Петровского, почётный профессор Государственного современного гуманитарного университета.
Живёт в Брянске.
РОССИЙСКАЯ ФИЛИГРАНЬ
На старом Дятькове немного теперь дворов осталось – десятков пять-шесть… Молодежь в новом городе селится, а старых усадьбах, видно, уже старикам суждено доживать. По вечерам старики ходят друг к другу на чай. Чаще других чаепитие бывает у Моти Чернички.
Маленькую старушку эту, с глазами цвета лесной черной ягоды, любят в округе и стар и млад за доброту и душевность, а еще больше за рассказы о древнем житье-бытье. Вот однажды сидят соседки, чай пьют, а Мотя раскрыла свой сундучок и достала со дна самого полоску кружева белого.
— Гляньте-ка, подружки, — молвит, — видали ли вы когда чудо такое?
Отставили старухи стаканы в сторону, кружева из рук в руки передают, удивляются:
— Ах, рисунок хорош!
— Ну и мастерство!..
— А чья работа? – спрашивают.
— Мне эти кружева от матери достались, вместе со сказом про них.
Мотя Черничка присела к столу, налила чаю душистого, оглядела всех и начала напевно:
— Жила на Белой речке бабка древняя, может такая, как мы с вами. Была у нее одна радость – дочка красавица Настя. Работала девка на относке в хрустальной фабрике. Многим парням Настасья нравилась, а некоторые под венец ее звали. Да больно разборчива девка была. Не нашла себе ровни ни посеред купецких, ни промеж конторских сынков. Приглянулся парень гутенский Иван Берёзка.
Был он на дерево лесное похож – росту высокого, а сам беляв, ну как ни есть – берёза.
Узнали фабричные про любовь Настасьину и будто имя её позабыли. Стали просто называть невестой Берёзиной.
А какая ж невеста, если они с Иваном ещё ни одной зорьки утренней вместе не встретили? Но как бы там ни было, хоть и издалека, да всё ж любы были Иван с Настей друг другу.
Надо же в этот момент несчастью случиться.
Я ж говорила, что Настасья на относке работала и, когда графинку в печек ставила для отжига, из окошка пламя выбило и девке лицо опалило. Всё б ничего, только Насте огнем глаза прижгло. Так и осталась девка незрячей. Долго горевала, не знала, куда руки приложить. А им ведь работа надобна…
По соседству с Настасьей жила женщина одна, из пришлых: говорили, что из вологодских. А коль вологодская, то ясно дело – кружевница. Она-то и взяла Настасью к себе в ученицы. И ожила девка. Хоть слепая была, а кружевному делу быстро выучилась. Вскорости и свои рисунки стала придумывать.
А что до Ивана Берёзки, то тот, когда с Настей худо случилось, от крыльца её не отходил. А как поправилась, то сватов и заслал. Сосватали девку, стали уж и к свадьбе приготавливаться.
Да не пришлось гостям гулять на той свадьбе. На фабричного хозяина «лихорадка» нашла – надумал он послать кого-то из мастеров в Венецию-город, чтоб тот ихнему венецианскому стекольному делу выучился.
Была у Мальцова одна посудина мастеров венецианских – ваза, вся маленькой клеткой разрисована, а в середке каждой клеточке пузырек воздушный. Вызвал Мальцов к себе Ивана Берёзку и показал диковинку:
— Как этот рисунок сделать, филигрань по-ученому, никто не знает. А ты узнаешь теперь. Договорился я с купцами из Венеции-города, что они за большие деньги определят мастерового в ученики.
Стал Берёзка просить, чтобы вместо него другого послали – мало ли на фабрике парней смышленых. Но не добился Иван своего. Даже свадьбы не пришлось справить.
Поплакала Настя, попричитала и подарила на прощанье суженому кружевной рушник.
— Посмотришь на мое рукоделие и меня вспомнишь…
Так и уехал в дальние края Иван Берёзка, а невесту свою здесь, в Дятькове оставил.
Много земель разных пришлось проехать Берёзке, покуда он приехал в Венецию-город. А ему купцы и город-то этот диковинный оглядеть не дали, а на лодчонку посадили да увезли на остров Мурану. Где тот остров, я и сама не знаю. Люди мне сказывали, что стоит остров тот посреди синего моря, будто крепость, по берегу стеной обнесен. Нет к нему никакого подступа. Вот, значит, как мастера тамошние свои секреты берегут. Берёзку впустили через ворота и отвели к главному ихнему мастеру, сеньору Джованни. Привел сеньор Джованни, проще господин Жорж будет, Ивана Берёзку прямо к печи стекловаренной, сунул парню в руки трубку стеклодувную и на горшок с расплавом стекольным показал: давай, мол, покажи хоть, что там у вас на земле россейской из стекла делать могут.
А Ивану-то что, не привыкать чай. Прикинул только, что посудину делать тут не сподручно. Сам приехал посудному ремеслу учиться.
— Сделаю-ка я, — думает, — рыбицу, окуня нашего русского…
Подготовил Иван стеклышек цветных – толченых, чтобы цвет рыбке с боков дать; и трубку в расплав окунул. Господин этот Жорж на Берёзку-то и не смотрит, а вот с рук его глаз не сводит, будто цену назначать думает, сколько руки эти стоят.
Недолго Иван с рыбиной провозился и на лопатку деревянную перед хозяином поставил:
— Смотри.
— Рыба, как рыба, таких и в наше время мастера для забавы делают. Только у Берёзкиной рыбицы одна примечательность была. Никто не мог голову рыбью так отделывать, как Иван. Глянешь на рыбицу, и музыка сразу чудится. Сделает же так, что кажется, будто рыбица речная песню поет…
Понравились сеньору Жоржу руки Ивановы, повел Берёзку в свои кладовые показывать, чем его мастеровые славятся. Но прежде, чем показать, условие парню поставил:
— По обычаю нашему, с острова Мураны уехать сможешь, коли мастерством наших самых именитых стеклодувов обойдешь. А ежели не удастся, то и помрешь посеред моря, на острове этом…
Глядит Иван на поделки:
«Да, — думает, — с полгода попотеть придется, пока эту премудрость одолеешь».
Хозяин же дальше ведет, — еще Иван полгода прибавил себе на выучку. А когда обход кончили, около двух лет набралось.
— Видел?
— Видал, — отвечает Берёзка, — тяжеловато будет, но одолею-таки ваши премудрости.
— Подожди храбриться, — ухмыльнулся хозяин.
А Берёзка свое твердит:
— Одолею…
Через год Иван уже работал не хуже тамошних мастеров. Такие тонкости делал, что порой и хозяин удивлялся…
— Ну что, сеньор, — спрашивает однажды у хозяина Берёзка, может, пора мне и домой ехать?
— Рановато еще. Уговор-то наш помнишь? Нужно, чтобы ты мастерством своим наших мастеров перешиб, — ответил хозяин и принес из дальней кладовой чашку с удивительным плетением цветных нитей:
— Вот, пока попробуй, сделай…
Взялся Иван за эту чашку. Долго у него не получалось. Но все же осилил.
— Хорошо, — молвил хозяин, принимая поделку, — как и наши мастера работаешь – не хуже. А вот, чтоб лучше их, — пока не вижу. Нужно сделать цветник или вазу со своей филигранью. Придумай…
Месяца через два подал Иван хозяину вазу с филигранным кружевом, которого в кладовых хозяйских ему не приходилось видывать.
— Хорошо. Молодец. Только рисунок-то старый…
И хозяин принес из дальней кладовой не вазу, а цветник, но почти точно с таким же рисунком…
Затосковал Иван Берёзка.
— Знать отсюда никогда не выбраться, — думает. А мысли опять вокруг филиграни вертятся. Через месяц снова принес Иван хозяину поделку, но тот опять нашел схожий рисунок. Высох Берёзка от тоски горькой по земле родной, по невесте своей…
Надумал парень тогда сбежать с острова тайком. Доплыть до Венеции-города, а там на попутный корабль матросом наняться.
Однажды ночью спустился Иван по веревке со стены к морю. Отвязал лодку и уж за весла взялся. И в этот миг вышла из-за облака луна и побежала по ряби лунная дорожка: шире, шире и вот уже где-то вдалеке разлился лунный свет во всю ширину морскую, открылись Берёзке дивные сплетения морских волн, освещенных волшебным светом.
— Вот она, филигрань моя, — невольно шепнул Иван и отбросил в сторону весла, вылез из лодки, еще раз взглянул на лунную дорожку, уходившую от острова к городу Венеции, — и еще раз прошептал:
— Моя лунная филигрань, — вернулся к стене, где была свешена веревка, по которой Берёзка спускался вниз.
По этой же самой веревке Иван поднялся до середины стены, когда под ним раздался истошный крик:
— Вот он. Беглец…
От неожиданности разжались руки… Падая вниз, Берёзка перевернулся и еще раз увидел лунную дорожку.
— Моя филигрань…
Крепок, однако, был парень. Хоть и на камни упал, но насмерть не разбился. Недели через три весь почерневший, держась рукой за правый бок, Берёзка возле печи снова появился. А как только взялся за трубку стеклодувную, то и про все боли забыл. Никогда так ладно не работалось Ивану Берёзке. Словно в сказке, на большом, темного цвета кувшине появились три белых лунных дорожки, разлившиеся в одно, с живыми волнами море…
— А уж такого твои мастера еще не делали, — молвил Иван, ставя звонкий кувшин перед сеньором Джованни, — моя филигрань. Отпускай меня в Россию.
Усадил хозяин Ивана Берёзку напротив себя и говорит:
— Зачем тебе нужно ехать в свою холодную Россию от нашего теплого моря. Мы уважаем хороших мастеров больше, чем золото, которое заплатил за твое обучение твой русский хозяин. Золотые руки твои дороже. Оставайся здесь. Там, в России, ты будешь рабом, а здесь дворянином… Если хочешь, возьми в жены мою дочь… ты же знаешь, она хороша собой…
— Отпусти, хозяин, меня в Россию, — настаивал Иван Берёзка, — я ведь сделал свою филигрань…
И понял сеньор Джовании, что не останется Иван у моря тёплого, и тогда открыл он сундук кованный и поставил рядом с кувшином Берёзки ещё один точно такой же, только размера большего:
— Это лунная филигрань моего отца, — победно вскинул голову хозяин.
Покачнулся Берёзка, Скрипнул зубами и, ухватившись за правый бок, вышел прочь. Три дня он не выходил из своей кельи. Перед ним стояли глаза его Настасьи, те глаза, которые когда-то удивили Ивана своей голубизной.
— Что ты делаешь там, — спросил в полузабытьи Берёзка, — наверное, вяжешь свои лебединые, белые, лёгкие кружева. И откуда у тебя берётся выдумка на рисунки, ведь и не видишь ничего. Вот бы мне придумать…
Иван вскочил.
— Кружева. Настины кружева, — вскрикнул он, мигом раскрыл дорожный сундучок и достал подарок невестин – рушник кружевной.
— Выручила Настенька. Ох, как выручила. Теперь свидимся скоро.
Прикинул Берёзка, что обычным манером не перенести на стекло рисунок кружевной, больно уж мудреный он был – наш, русский.
Две ночи не отходил Иван от печи; тянул тонкие нити из стекла, такие тонкие, что сколь их не ломай, всё не сломаются. Эти нити вместе с рушником отнес он одной старухе тамошней, которая кружевным делом занималась и упросил её сплести из ниток стеклянных кружево с Настиного рисунка.
Поманерилась старуха, а как Берёзка пообещал золотой за работу, — согласилась и через три дня заказ выполнила. А Ивана совсем хвороба одолела, еле на ногах стоит. Но до печи стекловаренной дошёл.
Решил Берёзка запечь кружева белые стеклянные в блюдо тёмное. Сделал блюдо, на дно кружево своё положил, а поверх расплавом стеклянным покрыл…
Кое-как уж с последними силами сбираясь, кончил Иван блюдо делать и принес его хозяину.
— Держи крепче, такого блюда ни батька твой, ни дед не делали. Российская филигрань. Отпусти…
Как сказал Берёзка эти слова, грохнулся он наземь бездыханный. Видно, до основания выдохся.
Были наши года три назад в Венеции-городе. В музее одном видели под семью стёклами толстенными то блюдо. А под ним надпись, что это российская филигрань. Знай наших!
ХРУСТАЛЬНАЯ РАДУГА
Небось слыхали, как в прежние времена день духов праздновали. В тот день под вечер только старики, да малые детишки дома оставались, а все, у кого хоть искорка в сердце осталась, спешили в бор сосновый к озерцу, к дальней мельнице. Костры там пылали, летели от костров в небо искры, смешивались те искры со звездами яркими и было еще светлее у озерца. Девки статные до красивые хороводы водили, парни через костры прыгали, а там, где более всего народ толпился, — пляс удалой шел. А где плясуны, там и Гошка Дубов – мастеровой с фабрики хрустальной. Коль Гошка входил в круг, то и девки свои хороводы бросали: и посмотреть было на что. Бывало, пойдет с перекатами, с перехватами, рук и ног не видать. Пляшет и в этот раз Гошка, а сам по сторонам поглядывает: какую бы девку в круг вызвать? – думает. Смотрит, стоит девица – не видал ее раньше мастеровой. И подумать Гошка не успел, приглашать ее в круг аль нет, а ноги уж сами поднесли парня к девке. А она стоит, глаза опустила, платок в рученьках теребит. Так может и стояла бы, да вытолкнули ее в середину круга. И ожила тогда дева. Взмахнула платком, вскинула голову, уколола Гошку взглядом и пошла по кругу, будто лебедь-птица. Тихо идет, плавно; а Гошка круг нее кочетом ходит. Фабричные кричат:
— Покажи, Гошка, наших. Пусть знают.
Пляшет парень с девицей незнакомой и устали не знает. Хорошо балалаечник устал и замолк… Кончился пляс, Гошка к дружкам кинулся, спрашивает:
— Что за девка-то будет, с коей плясал?
— Горничная хозяйская, — отвечают дружки, — Анной звать будто бы.
Прошло с того дня уж больше месяца, а у Гошки каждодневно с утра до вечера одна мысль, как увидеть Анюту – горничную из дворца хозяйского. Мастеровых-то ко двору мальцовскому близко не подпускали. Раза два видел Гошка Анюту в церкви, да подойти не решался.
— Нужно ей о себе какой-то знак подать, — решил парень.
А на другой день, в гуте работая, стал из стекла куклу делать. Сам над стеклом колдует, а все об Анюте думает. Лицо ее ему вспоминается, брови, глаза, коса русая до пояса и сарафан бирюзовый…
Сделал Гошка куклу, смотрит, а она ну как ни есть на Анюту похожа, и не думал так сделать, — само вышло.
Только чего-то чуточку не хватает, — подумал парень, — ах, вот оно дело в чем? Руки по-другому надобно сделать. И сделал. Стоит Анюта стеклянная в сарафане бирюзовом, одна рука крендельком в бок упирается, а вторая – с платочком, будто шея лебединая, вверх тянется.
— Ну вот теперь уж совсем Анюта, — вздохнул Гошка.
Был у мастерового средь прислуги мальцовской знакомый дед – конюх.
Подкараулил Гошка деда невдалеке от дворца хозяйского, сунул сверточек и говорит:
— Передай Анне.
Сказал так и ушел. Дед-то глуховат был – не расслышал, кому передать надобно. Да развернул Гошкин подарок, ахнул?
— Смотри-ка, горничная наша, Анюта. Ей, значит, и передать нужно …
Через три дня после того случилось, воскресенью быть. И опять Гошка Анюту увидел. Увидела и она его – улыбнулась. А Гошка, набравшись смелости, подошел к Анне.
— Здравствуй, красавица, — говорит…
— Здравствуй, — шепнула Анюта и обойти уж Гошку хотела. Но тот ее за руку взял и не отпускает.
— Не беги… Разговор у нас недолгий будет. Скажи, пойдешь замуж за меня?
Смотрит Анюта на мастерового, глаза улыбаются, а слова вымолвить не может. Вырвала она свою руку из Гошкиной и побежала. И уж далеко была, обернулась, крикнула:
— У барина нашего спроси.
Не стал Гошка с этим делом канючить. На другой день в мальцовские хоромы подался. Слуги его не пускают, а он:
— Пустите, по делу, — говорит, — иду.
На шум вышел сам хозяин. Гошка хлоп ему в ноги, так, мол, и так, отдай за меня, барин, горничную свою.
Усмехнулся Мальцов.
— Ладно, Гошка, отдам тебе ее, но ты меня своей поделкой хрустальной удивить должен. Как удивишь, забирай Анюту, — твоя.
Знал Мальцов, что у Гошки руки золотые, что мальчонкой на фабрику хрустальную его взяли, и ныне нет мастеровых ему равных.
Так и ушел Гошка от барина ни с чем.
Недели через две заходит к Мальцову управляющий и графин подает. Простой с виду-то графинчик, только беловатый чуть-чуть. А на графине по кругу надпись сделана: «Так испей же винца, не винца, так пивца, не пивца, так квасу, не квасу, так холодной водицы».
Управляющий держит графин за горлышко, ухмыляется и поворачивает посудину, чтобы хозяин прочитать написанное мог.
Прочитал Мальцов и нахмурился:
— За этим ты ко мне и заходил? Велика хитрость – на графине буквы вывести.
Тут управляющий и показал хозяину горлышко графина. А он, оказывается, искусно, опять же стеклом, на четыре части разгорожен: и для винца с пивцом, и для квасу с водицей место отведено. Мальцов смотрит, глаз не отводит.
— Кто делал? – спрашивает.
— Гошка Дубов, — поклонился управляющий.
Мальцов сразу в лице изменился и говорит:
— Эка невидаль. У меня в Гусь-Хрустальном такие графины десятками дуют. – Повернулся и пошел.
— А Гошке-то что сказать? – пролепетал ему вслед управляющий.
— Не удивил он меня, — буркнул, не оборачиваясь, Мальцов.
После этого Гошка приуныл. Тут-то и пришел ему на помощь старый мастер Родион Корюнов. Приковылял он на трех ногах с поводырем в гуту и страшивает:
— Где тут Гошка Дубов, тот, коему диковинку сделать надобно.
Указали ему Гошку. Отвел Родин его в сторонк, достал из кармана камень какой-то и говорит:
— Вот тебе, хлопец, возьми. Это александрит-камень. От деда мне достался, да не пришлось мне его в дело пустить, гляделки мои ослепли. Хотел внуку передать, да видно судьба тебе велела им распорядиться. Истолки в порошок камень этот. А потом как хрусталь жидкий на трубку наберешь, чтоб вазу выдуть-то, поначалу его в порошке обкатай, а потом уж вазу делай. Сказал так Родион, нащупал руку Гошкину, сунул ему александрит-камень и пошел прочь.
Сделал Гошка, как старик велел. Завернул он вазу свою в чистую холстину и во дворец к Мальцову пошел.
Пустили слуги Гошку на этот раз, — знали зачем идет.
— Ну что, опять удивить хочешь? – глянул недовольно на мастерового Мальцов, — удивляй.
Подошел Гошка к столику резному, что у окна стоял, и развернул вазу. Ваза-то обыкновенная, из стекла будто простого сделанная. И рисунка на ней нет никакого
— Ну и сделал чудо? – расхохотался с издевкой Мальцов, — удивляй, а не то высечь прикажу.
— А ты, барин, не гогочи, — осмелел от обиды Гошка, — а встань и погляди на вазу вот отсюда.
У Мальцова от дерзости мастерового лицо побагровело. Но все ж стал на то место, которое Гошка указал и, не отрывая глаз от вазы, стал ходить по гостиной.
Один шаг и ваза становилась фиолетовой, как снег вечером зимним, еще шаг – зорькой пламенела, потом, как луговая травушка зеленела, а то голубизна в ней открывалась такая, будто в небо весеннее смотришь. Ну как есть радуга. Только радуга из хрусталя сделанная.
ВЕЗУЧАЯ СТЁЖКА
Не так давно у Ивота-поселка рядышком деревенька Ивоток стояла. Ныне нет той деревеньки, только добрая память о ней осталась. Жил в Ивотке, как и во всём нашем крае, люд к лесу привычный. Детишки в Ивотке чуть на ноги встанут, первый шаг — к лесу. А уж кто постарше, те днюют, а порой и ночуют в чаще лесной. Случилось как-то: в Ивоток к бабке Акулихе из большого города погостевать внук прикатил. Фамилии-отчества у мальца никто не спрашивал, узнали имя одно — Венька. Скажут на деревне «Веник Акулихин» — и всем ясно, о ком речь.
Приезжему мальцу наш лес в диковинку. Лес, понятно, парня манит, да страх перед лесной дремой дальше первого куста на опушке идти не велит. Но как-то увязался Веник Акулихин за грибами идти с парнишкой соседским Егоркой Федюшиным. Год сухой был, не шибко грибами баловал. Далеко от дома мальцы ушли, к Чёрному болоту. Идут по ельнику, стали белые попадаться. Веник за Егоркой семенит, на пятки наступает, на полшага отойти от него боится. Егорка впереди, понятно, все грибы ему навстречу. А Венька-то хитруком оказался. Только нагнется Егорка над грибом, а внук Акулихин из-за спины уже кричит:
— Чур, мой гриб, чур, мой…
Подскочит и без ножа — хвать белый и в своё лукошко его. Идут мальцы дальше — грибов больше. И всё чаще за Егоркиной спиной Венька свой голос подает:
— Чур, мой, чур, мой…
Вскорости у городского гостя полное лукошко одних боровиков набралось, а у Егорки — едва донышко прикрыто. Венька-то подустал с непривычки и стал Егорку домой звать. А тот отвечает:
— Да меня ж вся деревня засмеёт, коли ты с грибами придешь, а я с — пустым лукошком. Помоги мне собирать — быстрей обернемся.
Но, видно, Акулихиного внука жадность одолела.
— Нет уж, — говорит, — собирай ты себе сам, а я из рубахи мешок сделаю и ещё себе подсобираю.
Солнце уж к лесу склонилось, когда Егорка, так и не насобирав верха к своему лукошку, согласился домой идти. Обидно ему: у Веньки, лесного новичка, грибов раза в три больше.
Далеко забрались мальцы. Даже Егорка и тот усомнился, в какую сторону к дому идти. Заспорили они с Венькой. Один говорит — от солнца идти нужно, другой — на него. Долго спорили. Вдруг голос в сторонке:
— О чем спор, мужички, ведете?
Смотрят грибники, а перед ними — старик: борода по грудь, на голове фуражка форменная с золотыми дубовыми листиками. «Лесник», догадались.
— Ай заплутали? — спрашивает. — Из Ивота будете?
— Из Ивотка, — поспешил ответить Веник Акулихин. Лесник хитро глаза прищурил и спрашивает:
— Так в какую же сторону, по-вашему, идти нужно?
— На солнце, — торопливо выпалил Венька.
— Нет, — возразил Егорка, — солнце за день круг сделало. Нам — в обратную сторону.
— Правильно говорите, — усмехнулся старик, — вот и идите каждый своим путем.
— Как же так? — удивился Егорка. — И в одну сторону правильно и в обратную тоже?
— Старших слушать нужно, — добродушно заворчал старик и подтолкнул Веньку в одну сторону, Егорку — в другую.
Недолго пришлось Егорке по кочкам спотыкаться. Вскоре перед ним стежечка узенькая открылась и нежданно к большаку вывела. Оглядывается Егорка назад — не видно Веньки, а до деревни совсем уж близко. «Скоро смеркаться начнет, — думает Егорка, — плохо Веньке в лесу придется». Спрятал Егорка своё лукошке в кустах и бегом назад — Веньку выручать. С большака на примеченную тропинку свернул и услышал далеко где-то Венькин голос. Привели Егорку ноги на ту самую ляну, где они со стариком встретились. На старом пне сидит Венька и слезами болотный мох мочит. Увиде. Егорку, вскочил радостно.
— Вдвоём хоть блудить не страшно будет, — захлебывается, — место какое-то заколдованное: всё вот около этой поляны кружусь, не могу от неё оторваться.
— Место это и впрямь не простое, — услышали ребятишки опять голос старика. Тот перед ними словно из-под земли вырос.
— Послушайте-ка, что я вам об этом месте расскажу, — старик молвил. — В пятом году дело было. В первую революцию. Фабрику Ивотскую мастеровые остановили. Управляющий из самого Брянска казачью сотню призвал для успокоения фабричных. В день один собрались мастеровые на тайный сход в этом самом месте. Думали, решали, как им против нагаек казачьих выстоять. Да, видно, выследил мастеровых какой-то подлизай хозяйский и навёл казаков на эту поляну. Те, как услышали о тайном сходе, мигом — по коням и в лес. Подъехали к поляне тихонько, но кто-то из фабричных увидел, как метнулись за кустами фуражки с казачьими околышами.
— Казаки! — закричал. — Все — за мной!
Нагаечники на конях из-за кустов выскочили, да уже поздно — только и увидели, как холщовые рубахи в ельнике скрылись. Пометались казаки по лесу, а все кругами. Оказалось, что вокруг вот этой поляны кружишь, на одном месте, почитай. Сотник казачий призвал к себе доносчика.
— Ты что же, смеяться над нами вздумал? — зарычал зверем. — Не было здесь никакого схода, видели двух мужиков — за грибами приходили. И всё! Нагайками прикажу тебя сечь…
Доносчик затрясся, как лист осиновый:
— Своими глазами видел: Иван Шерсткин — с красным флагом, а Федька Горосов речь супротив царя и генерала Мальцова говорил… Да вы по домам ихним пошастайте, небось, они всё ещё в лесу прячутся.
Послушались казаки совета, сунулись к Ивану Шерсткину, к Фёдору Горосову, к третьему, четвертому — всё дома. Кто дрова рубит, кто лапти плетёт, а кто в огороде копается…
Оказалось, что наши-то фабричные на везучую стежку напали. Она их от казаков увела и прямехонько к посёлку выстелилась. Вот ведь как получается: в жизни добрый человек всегда и в темноте на свою дорогу выйдет. А другому для этого поводырь нужен.
— Ты вот что, — обратился старик к Егорке, — возьми своего товарища за руку и не выпускай его, пока на большак не выведешь, а то он опять кругами начнёт блудить.
Подошли ребята к Ивотку, когда уж слегка стемнело. Отыскал Егорка в кустах свое лукошко, а Веник Акулихин и говорит ему:
— Слышь, Егор, давай-ка из рубахи тебе грибы высыплю — схитрил я, получается.
Высыпал добычу свою в Егоркино лукошко, и ещё в своё малость добавил, до полноты. Два полных лукошка вышло.
Дома Егоркин отец сказал, что уж собирался идти в лес и искать пацанов. Готовился даже головомойку сыну устроить. Но охладел, когда Егорка ему про встречу со стариком-лесником рассказал.
— Видишь, как получается, — отец сказал без удивления. — Насчёт везучей тропки правильно сказано. Мне эта тропинка в войну жизнь спасла. Тогда я от партизан в Ивоток в разведку пришёл, узнать, где немчура стоит, сколько их, как вооружены. На ночь у старого кузнеца Михеича остановился. Но видно, какой-то вражеский полицай меня заметил и донёс в свой штаб. В полночь в дверь стали прикладами бить:
— Открывай, — кричат, — старый хрыч, у тебя партизан скрывается.
Распахнул Михеич дверку из прируба в сад и вытолкнул меня.
— К лесу подавайся, — шепнул. — Он выручит. Попадешь на везучую стежку — и ни одна немецкая овчарка твой след не возьмёт.
После уж узнал я, что порыскали полицаи по стариковскому дому, всё вверх дном перевернули — ничего не нашли. Кинулись через сад к лесу, а как этот след без собаки ночью найдёшь. Собак утром пустили, чтоб по моему следу на партизанскую базу выйти. Покружили изверги по лесу, на нашу засаду налетели и тут навсегда сгинули.
И вы послушайте старика: хорошему человеку всегда везучая тропинка в жизни выстелется.
//Брянские писатели-2015. Антология. — Брянск: типография СРП ВОГ, 2015. — с.174-183