Людмила Станиславовна Ашеко
Член Союза писателей России с 2003 г., Международного Союза писателей и мастеров искусств, Союза писателей Союзного государства, член Правления Брянской областной общественной писательской организации Союза писателей России.
Людмила АШЕКО родилась 1 марта 1945 года на станции Кольцово Свердловской области,
живёт и работает в Брянске – автор тринадцати поэтических книг, десяти книг прозы, (в том числе, двухтомника рассказов, и двухтомника драматургических произведений – пьес), сборника стихов и прозы о войне, книги для детей и соавтор многих коллективных сборников стихов, прозы, драматургии. Печаталась в периодической областной, центральной и зарубежной печати: в газете «Литературная Россия», «Литературная газета», «Экономическая и философская газета» (Москва), в журналах «Днипро » (Чернигов), «Немига» (Минск), «Литера» (Гомель), «Южная Звезда» (Ставрополь), «Наш современник», «Российский колокол», «День поэзии» (Москва), «Российский колокол» (Москва), в журналах и альманахах Брянска.
Лауреат литературной премии им. Н. И. Рыленкова (2004), Всесоюзной литературной премии им. Ф. И. Тютчева «Русский путь» (2007), Лауреат Всероссийского конкурса им. В. И. Белова «Всё впереди» (2008), победитель Всероссийского литературно-публицистического конкурса «Спасибо тебе, солдат!» (2006) и Форума «Славянская лира» в номинации «Драматургия» (2014), победитель Всероссийского литературного конкурса им. В. Шукшина «Светлые души» 2012, международного конкурса им. К. Симонова 2019 г. (г. Могилёв, Белоруссия), лауреат премий им. А. К. Толстого «Серебряная лира» 2017 г., им. Н. Мельникова 2019 г. Награждена благодарностью Министра культуры и массовых коммуникаций Российской Федерации (2007), Грамотой СП России, юбилейными медалями в честь 200-летия Тютчева, 100-летия Шолохова.
Более 10 лет руководила семинаром прозы Брянского областного литературного объединения при Брянской областной общественной писательской организации Союза писателей России.
СВЯТОЙ ИСТОЧНИК
Случай, который произошёл с мамой, не укладывался ни в какие рамки обычных понятий. Все, кто вникал в произошедшее, только разводили руками, пожимали плечами, приподнимали изумлённо брови: и врач «скорой», и доктор в больнице, и свидетели случившегося… Случай этот был одновременно чудовищным и чудесным.
Женя смотрела сбоку на папу, на его сильные красивые руки, держащие руль, на лицо дорогое, родное каждой чёрточкой, и думала: «Какой он замечательный! Сильный, спокойный, сдержанный, умный… Умнющий просто! Если бы не он… Если бы он растерялся, ошибся, мамы могло бы уже не быть. Господи, какой ужас! У-у-у!», — заныло в душе, замлело от страха тело. Женя закусила губу, чтобы сдержаться, не замычать от болезненных воспоминаний. Она попробовала отвлечься, глядя в окно, но всё равно перед глазами стояла та первая, страшная картина: папа сжимает маму в объятии, обхватив левой рукой её под грудью, сковав её руки, не давая двинуться, правой рукой прижимает её голову за нижнюю часть лица к своему плечу и спокойно, чётко говорит:
— Женя, звони в «скорую», скажи – травма лезвием в глаз.
У мамы один глаз раскрыт до предела, словно сейчас выкатится из глазницы, а другой закрыт, и из-под него торчит нож. Крови тонкая струйка, совсем не страшная, но на белом как мел лице она выглядит порезом.
Мама чистила картошку, наклонилась, чтобы выбросить в ведро шелуху, а нож торчком держала в руке, опираясь ею в то же время о край стола. Так и воткнула она не нож в лицо, а лицо в нож. Чудовищно! Но чудесным оказалось то, что врач «скорой» (слава Богу, прислали хирурга!), похваливший отца за то, что не трогал лезвие и зафиксировал тело мамы, так вот, врач не стал извлекать нож без рентгена. Маму отвезли в больницу, там удалили нож и ликовали, поздравляли их семью с тем, что не задеты органы зрения. Повреждена была только мышечная ткань, которую поправили три стежка хирургического шва. И хотя лицо опухло, посинело вокруг раны, мама была счастлива и они с папой тоже.
Наутро, когда они пришли к маме в больницу (а её решили понаблюдать дня три-четыре), мама объяснила чудо своего спасения тем, что в день несчастья, проснувшись, умылась святой водой.
— Я чего-то маялась с утра, душа ныла. Вспомнила, что водичку от мамы привезла, глотнула три глоточка, потом взяла в горстку и лицо омыла раз, другой, третий! Вот. Это ж из нашего источника святого водичка, только она меня и спасла!
— Вот бы мне вашей водички! – подала голос соседка по палате, пожилая женщина с перевязанной головой, — боли в голове невыносимые!
— И мне бы, — застонала обожжённая, лежащая у окна полная и никакая больше, женщина. Никакая потому, что лицо и руки были обварены паром и покрыты бинтами, так что ни её внешность, ни возраст не определишь.
— А что, Олежек, — улыбнулась мама, скосив взгляд на отца, — поехали бы вы с Женечкой к маме завтра, а в воскресенье вернулись бы. Одну ночь мне да полдня без вас полежать. Вечером привезли бы воду, с женщинами поделилась бы. И маму пора проведать… Да не говорите ей про меня! Скажите – дежурю.
В школах были организованы избирательные участки перед скорыми выборами в областную думу, и учителя, и мама, конечно, дежурили там по вечерам и в выходные дни.
Так и вышло, что папа и Женя ехали теперь в деревню Святые Ключи к бабушке Варе. В их поездке была небольшая хитрость: побудут у бабушки сейчас, и два воскресенья можно не приезжать, а к тому времени мама окончательно поправится. Два летних месяца Женя с мамой провели у бабушки, но с пятого августа мама вышла на работу, а Женя не захотела оставаться в деревне без мамы, да и к школе надо готовиться.
Женя смотрела на папу, гладила его взглядом, снова и снова восхищалась им, а папа, Олег Анатольевич, бросал короткие взгляды в её сторону и гордился своей дочерью. «Надо же! Не заорала, не запищала, охнула только и побелела, а сдержалась, взяла себя в руки, толково со «скорой» говорила по телефону, улыбалась Олечке – успокаивала маму, как могла, — вспоминал он, — да, девчонка золотая, не хныкалка, не растеряха. И то — дочка мента», — усмехнулся он.
«Жигулёнок» подкатил к воротам хаты, бабушка уже стояла на крыльце, встречала их. Ей с горки хорошо была видна дорога, и знакомую машину она разглядела, ещё когда та вынырнула из-за поворота. Да и ждала уже гостей, знала, что вот-вот должны быть. Хотя и уверяли её, что с мамой всё в порядке, какая-то щемящая тревога пробивалась в глазах и голосе бабушки, она переспрашивала об одном и том же по несколько раз, вздыхала.
Вечером ужинали на веранде, выходящей в сад, долго сидели, отмахивая ветками настырных, мелких августовских комариков, слушали деревенские новости.
— Всё, отгулял лето Витька Хлюпов, ну, кого Хлюпом, а не то Хлюпиком кличут, явился. Зимовать в хате собирается. Кошку взял, собачонку. Сожрёт…
— Как, бауш, как это?
— А так, обыкновенно. Сперва картоху, другую овощину употребит, а потом и этих горемык порешит.
— Держал бы поросёнка!
— Ага! Поросёнка кормить надо. А эти сами кормятся. Да и кто ж ему просто так поросёнка даст? Покупать надо, а за что? Работать не хочет. Тут взялся пасти, неделю попас и бросил. Шура через того пастуха чуть коровы не лишилась, с болота тянули… Не-е, хана его животине. За осень он тут всех ворон, сорок подберёт.
— А когда ж он освободился? – обронил папа.
— По весне. В апреле. Пришёл худой, серый! Хата ледяная, так прямо в печи спал, пока прогрел избу-то. А и то, сколько дров у людей покрал! Его Степан-конюх чуть не убил! Всё рыбачит Витька этот, да, говорят, лягух ест. Вору-ует, что ни попадя. Да он чего, свой чирей-то. А тут же к нему дружок прибился, тот, Пашка Шамцов с Новосёлок, кого ты засадил в прошлом году.
— И этот тут?
— Ну-у, тут. Как меня встретит, так всё грозится, мол, я твоего зятя-милиционера, Акимовна, порешу. Чего он лез? Тут не его участок. А я не смолчу: «Ты старуху пограбил, к другой полез в хату, а люди, думаешь, стерпят? Человеку в город к детям поехать боязно, сразу лезете в окна. А зять мой — власть, милиция, он такое не может допускать». И-и-и-и, коту под хвост мои слова! Ты, внуча, вечером никуда не ходи. Эти зэки, что псы бездомные, глянь, может и бешеные.
Так сидели, слушали гудение насекомых (огромные толстотелые и малюсенькие, как моль, мотыли раскачивали лампочку, ударяясь о её стекло), ловили голоса засыпающих птиц, вдыхали сочные деревенские запахи: пахло коровами, яблоками, подгорелым молоком…
— Олежа, ты нас с бабами не подвезёшь до церкви утром? Три километра пеховать тяжко. А ведь Спас яблочный…
— Правда! Отвезу, мамаша. Сам в церковь зайду. Вы во сколько собираетесь?
— А в семь. В восемь — служба. Знать бы, что подвезёшь, на полвосьмого можно б перенести, да уж все к семи у большака соберутся. Корогодом идём, компанией.
— Женя, ты с нами? – отец погладил её по загорелому плечу.
— Не, папа. Там одни бабуси, толпа, ждать долго…
— Ну да. Отоспись тут без нас.
Женя спала крепко, словно тревога последнего времени придавила её к постели и, постепенно исторгаясь в пространство, облегчала мысли и чувства. Под утро ей приснилась мама в новом шёлковом платье, в котором ходила на «выпускной» к своим четвероклассникам. Женя хотела подбежать к ней, но мама шутливо махнула ей рукой, мол, спешу, не задерживай. Женя так радовалась маминой красоте, улыбке с ямочками на щеках, что проснулась с явственным смехом, встала легко и не поздно.
Она покормила кур, собаку Бобку, плеснула молока котёнку Дымке и, взяв пятилитровую пластиковую бутыль, захваченную специально из города, побежала на Святой источник за водой.
Бежать недалеко: через дорогу по тропке, широкой, расхоженной, в кущу ракит, окружавших родник и сопровождавших ручеёк по лугу. Дорожка скатывается плавно вниз, кружевные ветки нарядной занавеской ограждают водицу от жары, дорожной пыли и оконных глаз. Вся деревня повёрнута лицом к источнику, а с краю торчит высокий с мезонином дом старика Карбанова, героя двух войн, старого большевика и несгибаемого коммуниста. Только некому сегодня в окна-то глазеть, все, кто ходить может, в церковь пошли, в село соседнее Колчино, яблочки святить. Все, кроме деда.
Бежит Женя по тропинке, досадует на себя: «Почему босиком не пошла! Надо было эти пантолеты нацепить! Бьют по пяткам толстенными подошвами. Ещё папа подковки железные прибил, чтоб не стаптывала каблуки. Снять да в руке нести? Да ладно, недалеко совсем, три минуты – и на месте!»
Прохладно у воды, свежо, хорошо после резвой пробежки. А красота какая! Кругленько так растёкся родничок по белому-белому песочку. Каждая песчинка видна, кое-где мелкая галька, по краю чаши. Сердечко внутри — буль да буль, не спеша, ритмично. Пузырёк водяной у донышка вспучится, и круги по воде пустит. Вокруг этой белой, сверкающей чаши ивки-ракитки понагнулись, а на траву сочную, яркую, каёмкой чашу окружившую, не ступают, сторонятся, только редкие слёзы роняют. На косицах-ветках ленточки разноцветные завязаны, люди сюда издалека приходят, приезжают, особенно в выходные. Если б не Спас, сегодня тоже кто-нибудь приехал бы уж точно. А может, и приедут ещё, ведь рано… И, безусловно, после службы придут. Ручеёк бежит из чаши узкий, но не мелкий, как серая змейка, вьётся среди ракит. А к роднику у края тропки чистая деревянная кладка положена на два чурбачка, чтобы ничья нога в воду не заступила.
Стоит Женя, смотрит на воду и в мыслях «спасибо» говорит. За маму спасибо, за людей всех добрых. И душою всей просит водичку эту: «Помоги! Очисти, отведи всякое зло!» Открутила крышку, на кладку ступила и задохнулась, забилась в тисках, охвативших лицо и тело. Кто-то схватил её со спины и потянул назад к себе, большой кто-то, выше её, Женя затылком в жёсткую кость груди мужской упёрлась, а его голова заросшим подбородком над нею маячит. Рот девочки зажат, но мычание с болью просачивается сквозь грязно–вонючие пальцы. В свои двенадцать лет Женя сильный ребёнок, она бьётся, тычет острыми локотками в тело захватчика, а потом, вспомнив не умом, телом своим, папин урок, со всей силой лупит ногой по ноге напавшего, бьёт своей подкованной пантолеткой в кость его голени. Зарычав от боли, тот ослабил хватку, и Женя, вывернувшись, побежала к тропе, увидев обидчика — Пашку Шамцова. Тот успел схватить её за край майки, снова зажал рот, уже кричавший громко и отчаянно. Этот крик, этот удар по ноге, от которого зашлась болью, заныла кость, сразу лишили его плотской силы, и план его отомстить менту, испохабив его дочку, потерпел крах. Он и в жизни не сильно удалой и охочий до девок, в тюрьме совсем почти растерял этот природный дар. Он хотел поначалу задрать майку девчонке на лицо, чтоб не увидела его, сделать, что задумал и, может, пришибить её, чтоб не сразу опомнилась, да удрать поскорее. План созрел в одну секунду, высветился, как кадр в кино, а ведь вот не так всё вышло. Она его увидела, узнала, и месть его не сработала. Лютая звериная злоба размазывалась страхом и трепетом жизни в его руках, он людей ещё не убивал, а оставалось теперь только это одно. И он поволок бьющееся детское тело к роднику, опустил голову девочки в воду и держал так, пока она, недолго подёргавшись, замерла в его руках.
Быстро оглядевшись, он побежал по ручью между ивами, страшась открытого пространства. В глазах его отпечаталось распластанное у воды тело с ногами и руками вразброс, с жёлтой маечкой, задранной по подмышки, с голубыми шортами. Шлёпанцы на толстой подошве валялись далеко друг от друга и от места борьбы, но особенно тошнило его от вида её волос, поднявшихся на затылке копной и опустившихся краями в воду, устремив пряди по течению ручейка. Волосы шевелились от движения струй и были празднично-живыми. Он смотрел-то на всё содеянное секунду, не более, а забыть не мог. Но, перебивая видения и чувства, он заставил себя думать. И придумал: он забежит домой (мать в церкви), напишет записку, что уехал первой электричкой, а сам как раз успеет на вторую.
Старик Карбанов всё видел. Он сидел в кресле у окна мезонина, и весь источник был перед ним как на ладони. Он кричал, бил костылём по подоконнику, но встать не мог, не ходил уже два года, и докричаться было не до кого. Но он видел и дальнейшее, чудесное, что всколыхнуло его до глубины души…
Женя была дочкой милиционера, школьницей, сидевшей до десяти-одиннадцати вечера у телевизора, ребёнком, часто из-за занятости родителей предоставленным самому себе, но всегда окружённым заботой и вниманием, облечённым и многими посильными обязанностями, а потому умным и приспособленным к жизни. Женя была выносливой, занималась спортом. В последние два года — плаванием. Всё, что вложено в человека — хорошее и плохое – проявится рано или поздно, так или этак. В минуту неминуемой гибели, в страшной, непосильно–неравной борьбе, в сознании, нет, скорее, в подсознании девочки возникла, устремлённая к жизни, к спасению, хитрая животная смекалка. Женя, ослабев от борьбы, обвяла в руках бандита, тянувшего её к воде, вздохнула до колик в лёгких и, задержав воздух, нарочито подёргала руками и ногами. Она заставила себя затихнуть, замереть и, когда поняла, что убийца отступил, оставил её, подчинившись биению родниковой воды, чуть повернула голову под налипшими, закрывавшими лицо волосами, и начала дышать, терпеливо перенося ледяной холод подземных струй и гул забившего колоколом сердца.
Герой войны большевик Карбанов, воинствующий атеист, поверил в этот день, день яблочного Спаса, в чудеса Господни. Он увидел, как через несколько минут после ухода убийцы, убиенная зашевелилась, подняла голову, а затем и встала над чашей родника. Заворожённый увиденным и потрясённый пережитым, и сам неходячий Карбанов встал из своего кресла и пошёл по мезонину. Правда, спускаться по ступеням лестницы самостоятельно побоялся, а воду из графина налил в стакан и таблетку сердечную принял.
А Женя стояла, не шевелясь, слушала полную звуков — голосов птиц, шелеста листьев, журчания воды – живую тишину, грея рукой заледеневшую щеку и глядя в пульсирующий пузырёк родника. Потом, решившись, собрала и надела пантолеты, увидела бутылку, зацепившуюся за обнажённые корни на выходе родника из чаши, набрала воды и пошла домой. Она шла, как в полусне, когда ещё не отлетел ночной кошмар, и страх невнятных видений бродит в душе. Заколка потерялась, волосы мокрыми клоками лепились по спине. Когда Женя вошла в дом, папа сидел за столом – не остался, видно, до конца службы, чтобы пораньше навестить маму. Взглянув на Женю, он побелел и стал медленно подниматься из-за стола.
Пашка влезал в вагон электрички, когда сильные руки сдёрнули его со ступеньки и шмотонули в сторону машины, засадили на заднее сидение. Два знакомых тракториста сели по сторонам, зажали плечами.
В отделении милиции на первом допросе он всё отрицал, но когда понял, что Женя жива и что всему есть свидетель — дед Карбанов, признался и отупел, потеряв ко всему интерес.
А в деревне Святые Ключи люди говорили о невозможности свершения зла на святом месте, о Спасовых чудесах: сохранении жизни девочки, исцелении старика, шли к Святому источнику с печалями, хворями и надеждами и радовались живой воде, её силе неиссякаемой.
ОЖИДАНИЕ
На утреннем сером холсте
Сплетение веток древесных –
Рисунок, в своей простоте,
Графически ясный и честный.
Он выверен прописью лет,
Движением жизни растений.
Написан природы портрет
Штрихами из света и тени.
И, глядя в окно, узнаю,
Как жить в простоте бестревожной,
Смиряясь в душевном бою
С гордыней и яркостью ложной.
Покой обретаю, любя
Наряд его призрачно-серый –
Туман нерасцветшего дня,
Загадочный флёр атмосферы.
И знаю: за плотностью туч,
Пронзительный, радостный, яркий,
Готовит живительный луч
Нежданного счастья подарки!
НОЧНЫЕ СТИХИ
В эту ночь подступили стихи
И пронзали, и спать не давали
Эти птицы Вселенских стихий,
Птицы счастья, любви и печали.
Мозг клевали, занозы когтей
Рвали сердце, как будто пытали,
Чтоб я слово сказала скорей –
Слово счастья, любви и печали.
Я сказала. Кто пытку снесёт?
Больно было, и раны зияли.
Не сказала, а спела. И вот –
Песня счастья любви и печали.
Улетели стихи в никуда
И забылись. А звёзды сияли.
Всё горит над судьбою звезда
Светом счастья, любви и печали.
Где вы носитесь, птицы-стихи,
Открывая прозрения дали?
Клювы выткали ритмы строки,
Строчки счастья, любви и печали.
Ночь растаяла. Где ты, звезда?
— Я звезда – солнце в полном накале!
Люди, сёла, леса, города –
Жизнь!… Для счастья, любви и печали.
НОЧЬ
Всю ночь заглядывала ночь в окно.
Не тьма, не мгла, не беспросветность ночи,
А тихих звёзд мерцающие очи
И ночи свет, в котором не темно.
Звенели переливы соловьёв,
Под мягким ветром листья шелестели,
И перья лёгких облаков летели
Туда, где белых ангелов любовь.
Была бессонница светла, как сон,
Где только счастье.
Что такое – счастье?
Мгновения, которым не кончаться,
Но кратче мига нет иных времён!
И ночь прошла.
Жизнь промелькнула враз
Звездой, упавшей в тёмный пруд заросший,
И только соловей в кустистой роще
Всё пел и пел… хоть ночи свет погас.
ПОСЛЕДНЯЯ РОЛЬ
Ах, любовь, твоих побед
Время кончилось, иссякло.
Наступил финал спектакля –
Зал пустеет, гаснет свет,
И актриса, отыграв,
Удалилась за кулисы.
Что поделать, у актрисы
Не такой уж кроткий нрав:
Попыталась бунтовать,
Руки к публике тянула…
А теперь на спинку стула
Платье бросила.
Играть
Больше нечего – и роль
Надо вытравить из мозга,
Всё забыть, пока не поздно –
Стал предателем король.
Впереди пустыня дней,
Тусклый мир погряз в тумане…
Простучит на барабане
Друг-актёр, что предан ей.
И под этот барабан
Не свершившейся победы
Всё уйдёт: надежды, беды,
Счастье, горе и обман.
И в заплаканной зиме
Будет сладкой чашка чая,
Тёплотой своей венчая
День поминок на земле.
* * *
… И всё-таки судьба нас не сломала,
Побила, но и подлечить смогла.
Живём, страдаем, только всё нам мало,
Всё бесконечней чувства и дела.
Чем шире знаний круг, тем там, за кругом,
Непознанного неоглядней даль.
И всё труднее совмещать друг с другом
Усталость – бодрость, радость и печаль…
Душа, взрослея, зрея, не стареет,
Но тяжелеет долгих лет сума.
Всё-всё живое свой финал имеет,
А выживают лишь плоды ума.
Осознавая жизни быстротечность,
Заглядывая в хвост календарю,
Хоть каплю сил дерзну отправить в вечность,
Горю в трудах и жизнь благодарю.
ХМУРЫЙ ДЕНЬ
Так пасмурно… В весеннем дне
Цвет неба, как вода в колодце,
И только там, на глубине,
Алмаз блистающего солнца.
Оно под слоем облаков
Совсем не кажется слепящим.
Но свет природы, он таков:
Лишь он бывает настоящим.
В неизмеримой глубине
Он, этот свет, тепло и строго
Вещает миру, что весне
Уже освещена дорога.
ПЕСЕНКА
Не все в этой жизни удачливы:
Отсчёт упокойных почат.
Люблю, когда бывшие мальчики
На старых гитарах бренчат.
Люблю подзабытые песенки,
Слова подскажу невзначай.
Встречаясь, сидим мы невесело,
Вино заменяем на чай.
Не нужно веселья от градуса,
Нам в грусти теплей и светлей,
Чем в той необузданной радости,
Где юность и жёстче и злей.
Ты спой мне, твой голос надтреснутый
Уносит в тот рай позади.
Рождённая памятью песенка
Забьётся, как птица, в груди.
Я трону висок твой. Под пальчиком
Сверкнёт он литой сединой.
И снова я с лучшим из мальчиков,
И он, ненаглядный, со мной.
ПОЛОСЫ ЖИЗНИ
Кончится чёрная полоса,
Облако выстелет небеса:
Ясная, белая пелена
Станет глазам и душе видна.
Белым опять закипят сады,
Белых берёз проплывут ряды —
По сторонам моего пути
Будет их белый огонь светить…
И, словно ангелов голоса,
Будет мне белая полоса
Музыку сладкую напевать,
Счастье желанное обещать.
Только, о Господи! Как легко
Тучи сбиваются из облаков,
Сад потемневший роняет цвет,
Строятся ели берёзам вслед!
Ночь наступает на белый день,
Музыка грусти наводит тень
И застилает печаль глаза…
Вот она – чёрная полоса!
Белую жди. А пока держись –
Чересполосица эта жизнь.
РОДНОЙ ЯЗЫК
О, русский, искристый, народный,
Богатый, праведный язык,
То яростный, то благородный!..
К тебе, к воде твоей приник
Любой, тобой обогащённый
От мига кровного родства,
Твоею сутью напоённый
В привычной форме естества.
Не замечая, не слагая
Слова в слова — так говоря –
Как дети малые, играя,
Глядим в картинки букваря.
Но, проникая в глуби, в шири
Твоих богатств, твоих пластов,
Вдруг постигаешь — в бренном мире
Ты — связь потомков и отцов,
Ты — многомерное пространство
Всех мыслей, замыслов, идей…
И, сколько по земле ни странствуй,
Ты лучший из поводырей.
Слова слегка щекочут нёбо:
Нет речи слаще и родней,
Чем та, что подарило небо,
Родив меня в стране моей.
В УСАДЬБЕ ТЮТЧЕВА
Касались клавиш тонкие лучи,
И запах роз вливался в окна пряно.
Казалось, миг — и тихо зазвучит,
Раскрытое в гостиной, фортепьяно.
И видится, вздохнут сейчас уста
Красавицы, взирающей с портрета,
Ожившая заблещет красота,
Так ярко озарявшая поэта.
И грустно, томно поплывёт романс,
Исторгнутый душой перестрадавшей.
Как это далеко: «Я встретил Вас…»
Как это близко всем, любовь познавшим!
А в доме скрипы, будто звук шагов
По половицам гладкого паркета…
Здесь — дух любви. А плоть её и кровь —
В магических творениях поэта.
Он знал моря и берега страстей,
Он знал любви пустыню и безбрежность…
В любви последней предзакатных дней
Блаженство он познал и безнадежность.
Какие чувства, мысли излились
В стихи, где тайна тьмы и бездна света!
И так неистребимо дышит жизнь
Из века в век в обители поэта!
В ОГНЕ
Рукописи не горят.
/М. Булгаков/.
Да, было… Письма, дневники я жгла.
Тетрадь вставала и листы вздымала!..
Потом летела серая зола
И хлопьями на землю опадала.
В огне, сворачиваясь и крутясь,
Листочки писем, как в морозы листья,
Прожилки, цвет утрачивая враз,
Утрачивали букв и строчек бисер.
Там, на страницах было море слёз,
Обиды вырывались, словно птицы,
И ветер их в глубины неба нёс,
И рассыпались в пух и прах страницы…
Я память жгла, горючую, как торф,
Слежавшийся в болотных водах горя.
Жар высекал в мозгу искристость строф,
С желанием забыть, что было, споря.
И кучка пепла – весь позор и страх –
С лица земли исчезла, но остались
Все чувства пережитые — в стихах,
Которые всю жизнь потом слагались.
* * *
С ладони птицу отпустить,
Разжать кулак владения!..
Не стоит злость и грусть копить
Во власти настроения.
Оно свою замкнуло клеть –
Нет из неё исхода.
А в клетке кто ж захочет петь?
Тот, кто не знал свободы.
Но если в небесах летал
И знаешь цену воли,
Пусть клетка – дорогой металл,
В ней жить – нет горше доли.
В ней, может, с горя запоёт,
Теряя разум, узник,
Но что за песня в мир придёт?
Плач, вопль в смешенье музык.
О, дай мне музыку мою,
Весёлая свобода!
Я расскажу, что жизнь в раю –
Гармония! Природа!
Но, раз вкусив познанья плод
В порыве ослушанья,
Душа трагически поёт
О горечи познанья.
И нет свободы. Счастье – бред,
Мираж: возник – растаял.
… Разжат кулак, а птицы нет,
Одна ладонь пустая.
ЩЕГОЛ
За что щегол попал в тюрьму?
За то, что пел красиво,
За то, что вторил лес ему
И говорил спасибо.
Но есть на всякого певца
Искусство птицелова:
На удальца, на мудреца
Приманочка готова.
Теперь он грудью клетку бьёт
И падает от боли…
Кто на приманку не клюёт,
Тот и поёт на воле!
ПОЭЗИЯ
Да, это поэзия, если сквозь время
Поёжатся плечи – по коже мороз.
Слова, как слова, но как будто не теми
Словами тебя пробирает до слёз.
Их тонкая вязь, кружевное плетенье
Из жилок живых, нервов, свитых в клубок,
То нежно томит, то приводит в волненье,
В бессонницу вводит дорожками строк.
И вдруг сознаёшь: дух поэзии вечен!
Заполнив страницы немеркнущих книг,
С тобой говорит не совсем человечий –
Какой-то особенный, Божий язык.
СОКРОВИЩЕ
Я научилась малым дорожить,
Знать меру наслажденья и веселья.
Мне для того, чтобы свободно жить,
Немного надо: хлеб, вода и келья.
Спасибо, зависть не гнетёт меня,
И не прельщают камешки да злато.
Дороги в путешествия манят,
Но, слава Богу, я и тем богата,
Что повидать успела дивный мир,
Его природу, города, искусство…
И никакой не создан мной кумир –
Свободны мысли, не увяли чувства.
Нам не дано без меры есть и пить
И в роскоши купаться бесконтрольно,
Богат не тот, кто может всё купить,
А тот, кому того, что есть – довольно.
Одну частицу роскоши лови,
Душа! Спеши до края насладиться
Бесценными богатствами любви!
Для них одних и стоило родиться.
ЗАБЫТЫЕ ИМЕНА
Отпели своё и покорно ушли
В пучину стремительной Леты
Певцы этой жизни, любви и земли –
С талантом от Бога — поэты.
Провинция! Ты их в себе родила,
Кормила, поила, учила…
И в них негасимую искру зажгла
Твоя родниковая сила.
Иные теперь племена, времена:
Поэзия крылья опустит…
Уходят поэты, и их имена
Стирает с лица захолустье.
Я видела книги на школьном дворе —
Всё местная литература,
Родные поэты навалом в горе
Сдавались в макулатуру.
А было их время: кураж и успехи,
Их ждали, читали, любили…
И вот, полки школьной библиотеки
От «хлама» освободили.
Мне горечь в слезах и словах не излить,
Но где-то, затеряны слишком
(Не просят, конечно, ни есть и ни пить),
Стоят не убитые книжки.
В них доля и воля — живая волна,
Читаешь – приходит прозренье,
Что ждёт отзвучавшие их имена
Навечное воскресенье.
И я, как молитву их помня, шепчу –
Прошу и простить, и вернуться.
Да, книги сдают… Но я верить хочу:
Поэты, они не сдаются!
Читать другие произведения Людмилы Ашеко на сайте стихи.ру (для перехода нажать на ссылку)
Читать другие произведения Людмилы Ашеко на сайте проза.ру (для перехода нажать на ссылку)
Книги Людмилы АШЕКО:
Поэзия: «Взгляд» (1982), «Так и живу» (2001), «Под вечным небом» (2003), «Дыхание жизни» (2008), «Код жизни» (2015), «Крылатые стаи» 2016 г.; «День за днём» 2019г.; «Летящие недели» 2020 г.; «Звёздный дождь» 2021 г.; «Звенящие метели» 2021 г.; «С верой и надеждой» 2021 г.; «Месяц к месяцу» 2021 г.; «И… минул год» 2022г.
Проза: «Свет месяца» (2002);
«Дачный сезон» (2012);
«Время цветения» (2013);
«Провинция: дни и дороги» в двух томах 2017 г.;
«Глаза в глаза» 2020г.;
«Цветы на камне» 2020 г.;
«Тихая усадьба» 2021 г.;
«Наше время» (драматургия) двухтомник пьес.
СБОРНИКИ (разножанровые):
«Победа вечно молода» 2020 г.;
«Капля солнца» 2018 г. (для детей).
https://www.youtube.com/watch?v=CplnGSA7x5E