Владислав Сергеевич Пасин
родился 6 июня 1929 года в Брянске, в семье служащего.
В 1949 году окончил Брянское железнодорожное училище №1, работал слесарем, кочегаром, помощником машиниста на железнодорожной станции Брянск II.
После службы в артиллерийских частях Советской Армии работал в горкоме и обкоме комсомола.
После окончания в 1963 году Московского Государственного заочного педагогического института в течении 20 лет работал преподавателем общественных дисциплин.
Литературной деятельностью занимался более 40 лет.
Автор многих краеведческих, прозаических и поэтических книг, в том числе «Воспитание поэзией», «Декабристы Брянщины», «…И грезится блаженная Нерусса», «Подвига тяжка власть»,, «Бездомная чайка», «Я иду по земле осторожно», «Владимир Соловьёв в Красном Роге», «Сиреневые облака», «Фотографии рассказывают», «Кони жизни моей», «Овстугская затворница», «Мелодии Красного Рога», «Потомки Ганнибала и Пушкина», «Автографы ушедших друзей», «Исповедь юбиляра», «Олины колокольчики», «Души моей царицы», «Пушкинская мадонна», «Поэзии русской царица», «Супоневский мини-рынок», «Звенела шпагой острая строка», «Елена Премудрая», «Дорогами Игоревой песни», «Шелест книжных страниц», «Подвиг любви и долга», «Флора в творчестве поэтов Брянского края», «Соловьи светозарного края», «Роса оранжевого часа», «Певец земли Бояна», «В лабиринте времени».
Член Союза писателей России с 2011 года.
Умер 25 января 2021 года.
___________________________________
Отрывок из книги «Олины колокольчики»
Пролог
Рано или поздно для каждого человека, а для творческого тем более, наступает время собрать оставленное на жизненных дорогах и отобрать из него то, что будет греть его душу до конца дней, до последнего часа, до последнего вздоха.
Память, как прекрасно, что ты порой неожиданно умеешь высвечивать отдельные страницы далёкого прошлого, возвращать нас к этому прошлому, чтобы мы сумели интересную историю, драматическое событие или яркую картину жизни передать нашим современникам, нашим детям и внукам, которым в сложнейших и тяжелейших условиях сегодняшнего быта приходится осторожно нести эстафету наших дедов и отцов, бабушек и матерей.
Мы все родом из детства. Я повторяю эту банальную фразу лишь для того, чтобы лишний раз напомнить родителям, что основы жизни закладываются в первые годы жизни. Всё — мышление, воображение, воля, чувства… Особенно чувства…
В каждом из нас живёт яркая эмоциональная память детства! Живёт, как источник радостей. В нашей нелёгкой сегодняшней жизни мы иногда нет-нет да заглянем в солнечную кладовую прошлого:
Были тайными звёзды и звери,
Под осинками ёжики спят.
И скрипели таинственно двери.
Только в детстве так двери скрипят.
Время от времени мне снится родительский дом с небольшим двориком и уютным тенистым садом. Я вхожу в калитку двора и в тишине солнечного осеннего утра слышу с крыльца её старческий голос:
— Здравствуй, сынок, где же ты запропал? Я уже третий раз самовар подогреваю.
— Ничего, мама. Я только на пять минут загляну в сад, и мы начнем пить чай.
Мать кивком головы соглашается и поспешно уходит на кухню к своему любимому спутнику — тульскому самовару. Я вошёл в сад и на несколько минут остановился у старого ветвистого клёна, который постепенно сбрасывал на землю разлапистые листья, похожие на силуэты багровых сердец.
Да, вот здесь, под широкой кроной зелёного дерева, было её любимое место. Моя младшая дочь Елена однажды зарисовала её сидящей на скамейке у клена: левая рука матери была забинтована, а в правой руке она держала палку.
Беда случилась в одно мгновенье: мать вешала во дворе выстиранное бельё на верёвку, нечаянно поскользнувшись, упала на лёд и сломала руку. Мы забываем порой, что у стариков не только хрупкие кости, но и хрупкие сердца.
Я долго любовался осенним клёном и вспоминал, как на этой, когда-то крепкой скамейке, мать часто держала в руках тонкие спицы и вязала носки, варежки, душегрейки… Она всегда думала о каждом из нас: чем накормить, во что одеть и обуть, кого и как проводить в дорогу. После гибели отца одна воспитывала четверых детей.
Мать и на этот раз не дождалась меня на чаепитие и сама вышла в сад, присев на скамейку рядом со мной. Я рассказываю о последних годах своей семейной жизни. Она внимательно слушает меня, и её глаза то светятся радостным светом, то становятся задумчиво-тревожными и немного печальными.
Есть ли на земле что-либо более святое и дорогое для каждого из нас, чем Мать? Впервые мы открываем глаза в ласковых материнских объятиях. Впервые отвечаем улыбкой на материнскую улыбку. Первое слово, которое срывается с наших губ, слово «мама». И в последующей нашей жизни каждому нашему шагу, каждой радости, каждому вздоху сопутствует удар чуткого материнского сердца.
Время неумолимо мчится. Вот и твои, мама, чёрные, как смоль, волосы успела посеребрить седина. Возмужал и я. Но вот что удивительно: чем дальше в прошлое уносятся дни моего младенчества, тем дороже для меня становишься ты, мама. Не потому ли, что не бездумное, беззаботное детство, а лишь мудрая зрелость способна по достоинству оценить всю меру твоей бескорыстной любви, твоей ежеминутной жертвенности?
Где бы ни был, что бы ни делал, я всегда чувствовал на себе добрый материнский взгляд, желание помочь делом или словом, когда мне было в жизни невыносимо тягостно. Сколько лет мне сегодня? Тридцать? Сорок? Пятьдесят? Это не важно. Я всё равно для матери беззаботный ребёнок, и ему нужны иногда и ласка, и тепло, и сочувствие.
Своим присутствием мать возвратила меня в далёкое детство.
Вот я бегу босиком по росистой тропинке сада, а затем пью парное молоко с земляникой, слушаю журчание ручья, раскаты майского грома и музыку теплого ливня. Каждой своей клеточкой я ощущаю удивительную прелесть этого мира, несказанное стремление к многоликой жизни, наполненной голубым небом, ярким солнцем, зеленью луговых трав и ароматом майской сирени.
В такие минуты рождается любовь, пишутся стихи и картины, сочиняется музыка. В такие минуты хочется верить в добро и справедливость. Потому что рядом с тобой мама — самая добрая, стойкая и щедрая женщина, подарившая мне не только жизнь, но и это ночное небо и эти манящие, загадочные, мерцающие звёзды, и это сердце, способное любить, чувствовать, радоваться и сострадать.
С неё, с матери, начинаемся все мы, с неё начинаются наши дети, с неё начинаются дети наших детей. С неё продолжается наш род и род человеческий. Главнейший человек Мира и Жизни, она сама всегда старается остаться в тени, быть на земле незаметной, постоянно лелея мечту о том, чтобы заметили нас, а мы бы пошли по земле честно, твердо и удачно.
За чаем я продолжаю разговор с матерью о жизни своих близких, своих друзей юности. И вдруг неожиданно мать задает мне вопрос:
— А друзей детства, не забыл ли ты, сынок?
— Нет, мама, не забыл, хотя их в живых остались единицы…
— А Оленьку Валентову не забыл? — ещё раз допытывается она и продолжает, — помнишь, сынок, как ты рыдал у клёна, а я утешала тебя и шептала: «Поплачь, поплачь, Виталик. На душе будет легче».
— Мама, я умоляю тебя, не сыпь соль на эту рану. Поверь, она не зажила сих пор и никогда не зарубцуется… Да, я виноват перед ней и перед тобой, что не выполнил ещё свою мальчишескую клятву, но я обещаю…
Мать прервала меня и с упрёком сказала:
— А ты думаешь, сынок, что я случайно заговорила об этом? Нет, не случайно. Забудь все жизненные трудности, забудь житейскую суету и выполни то обещание, ту детскую клятву, которую ты давал у клёна в моем присутствии небесному ангелу — Оле Валентовой.
Мать тяжело вздохнула, её лицо накрывал полумрак, но она ещё успела сказать мне:
— Виталик. Всё, что обещал Оле, пока ещё не поздно, пока ещё есть у тебя силы, я верю, ты сделаешь это. Прощай сынок, да поможет тебе Всевышний…
Я хотел ещё что-то сказать и даже вскрикнул: «Мама!». Но в этот миг глаза мои приоткрылись, я почувствовал, что моя нижняя рубашка почти сырая, а тело в обильном поту…
Я лежал на постели в полном одиночестве. «Боже мой, что за наваждение», — подумал я и стал медленно вспоминать эпизоды ночной картины, связанные с родительским домом, с материнской встречей и её разговором о детстве, а главное, с её напоминанием об Оле Валентовой.
Мать умерла два десятилетия назад, но раз она так долго снилась мне, значит, я делаю что-то в жизни не то, значит, она пришла напомнить мне, чтобы я действительно выполнил обещанную клятву. И тогда я решил, не откладывая, забыв некоторые сегодняшние дела и монотонную суету и все трудности неустроенной жизни, возвратиться на время в детство, возвратиться для того, чтобы совесть была спокойной от сознания выполненного долга перед Олей… и своё детское обещание матери.
* * *
И всё-таки иногда, особенно в летнее время, моё общение с отцом было интересным, полезным, запоминающимся. Помню, как однажды в тёплую июньскую ночь мы с ним ночевали в саду. До самой ночи отец рассказывал мне интересные случаи из своей биографии, говорил много о политике, о Сталине, о надвигающейся угрозе нашему государству. Отец почти с ювелирной точностью за год определил начало Великой Отечественной войны. Эти ночные беседы в летнем саду закладывали во мне многие мировоззренческие и нравственные основы характера.
Одно время папа работал директором небольшой базы «Парфюмерия». Я с Олей дважды был у него на работе. Однажды он подарил нам по флакону французских духов. Когда Оля раскрыла свой флакончик и стала его нюхать, то аромат этих духов сохранился до нашего возвращения домой. Олина мама, ощутив этот аромат, спросила у нас:
— Ребята, где это вы так надушились?
Оля, улыбаясь, подарила свой флакончик маме и рассказала, как мы любовались на базе моего отца парфюмерными товарами. Олины родители жили материально богаче нас. Зная это, Олина мама, Анна Александровна, часто меня угощала чем-нибудь вкусненьким: конфетами, печеньем, шоколадом, халвой и многим другим. Конечно, и мы старались угостить Олю чем-нибудь.
Однажды Оля пришла к нам в тот момент, когда мой отец, только что приехавший из кисловодского санатория, показывал нам книгу художника Доре с великолепными гравюрами. Мы по очереди перелистывали страницы уникальной книги, а отец вкратце рассказал нам сюжеты библейских репродукций, среди которых были «Изгнание Адамы и Евы из рая», «Авель и Каин», «Медный змей», «Бегство из Содома семья Лота» и ряд других. С тех пор и я, и Оля, бывая в книжном магазине, старались присматриваться к книгам по искусству, сообщать об их продаже родителям и умолять их, чтобы они купили эти книги.
Последние встречи с Олей
Легко любить жизнь, когда она поворачивается к тебе светлой стороной, когда над головой чистое небо, а вокруг добрые улыбки друзей. Но если удары судьбы сыплются один за другим, если жизнь будто задалась целью испытать на тебе пределы человеческого терпения, где тогда найти духовные силы, чтобы не озлобиться, не замкнуться в одиночестве. Я долгими зимними вечерами думал об этом и пришёл лишь к одному: спасти от одиночества могут только труд и обилие интересов. Особенно если труд творческий, а интересы близки твоему сердцу и разуму, твоей Душе.
Правда, позднее я пришёл к такому выводу: иногда одиночество полезно, оно укрепляет волю человека и даёт ему свободу для раздумий о мире, о смысле жизни, о дружбе и любви, о предательстве и лжи, о справедливости…
Но такое одиночество полезно лишь в том случае, если рядом нет большой беды или нежданного горя.
Назавтра к десяти часам утра мы с Олиной мамой пришли в железнодорожную больницу. Войдя в палату, она рванулась к дочери и хотела её обнять, но сделать это было трудно, так как голова дочери была перебинтована, видно было лишь лицо.
— Мамочка, Виталик, как хорошо, что вы пришли! Папа был со мной, и утром он ушёл на работу, — очень тихим голосом проговорила Оля, и я понял, что её раны очень болезненны.
— Оля, доченька, ты спала хоть немного ночью? — спросила мать. По-прежнему тихо она ответила:
— Папа говорил, что после уколов немного спала, но сама я плохо помню.
— Что у тебя сейчас болит?
— Голова, мамочка!
Мама ещё немного посидела у изголовья дочери, а затем сказала:
— Оля, пока я буду разговаривать с врачами, с тобой посидит Виталий. Он передаст тебе кое-что интересное.
Анна Александровна встала с кровати, кивком головы показала мне, чтобы я сел на её место, и вышла из палаты. Я подошёл к кровати, присел на краешек, поцеловал Олю в щёчку и сказал:
— Оля, я принёс твою шкатулку с колокольчиками. Она улыбнулась и произнесла:
— Виталик, спасибо, что вы с мамой догадались это сделать. Мне без неё так тоскливо, так скучно.
Она попросила, чтобы я поднял подушку, а шкатулку положил на её колени. Тут же я передал ей плитку шоколада и книгу Фраермана «Дикая собака Динго или Повесть о первой любви». Слабо улыбнувшись, она воскликнула:
— Виталий! Где ты её достал? Я так мечтала о ней. Какой ты молодец! Наконец-то… Какое длинное название книги, сейчас это бывает редко, как правило, одно-два слова в названии.
На какое-то время Оля чуть повеселела, но, по-видимому, головные боли мучили её, и она снова стала грустной и молчаливой. И тогда я начал кое-что рассказывать. Сначала о том, как мы в лесу случайно нашли гнездо ежей, потом припомнил другие интересные случаи. Она слушала меня и немного отвлекалась от своей боли. Затем Оля снова задала вопрос:
— Виталий, послушай, что я сейчас тебе скажу. Помнишь, ты обещал хранить тайны?
— Помню…
— От одной медсестры я случайно услышала, что дела мои плохи. Меня могут не вылечить. Только не говори об этом маме. Так вот… В последние два года я вела дневник. Он спрятан дома, в тумбочке, в нижнем отделении, где хранятся старые заржавленные инструменты. Они лежат на картоне. А под картоном завернутый в газету лежит мой блокнотик с записями. Если со мной что-то случится, ты найди его… Я дарю его тебе на память о нашей дружбе…
От услышанного меня бросило в дрожь, но я собрался с силами и стал её утешать.
— Оля, дорогая, врачи тебе обязательно помогут. И ты ещё не раз заполнишь страницы своего дневника.
Я пытался и далее утешать её, но в этот миг в палату, едва сдерживая слёзы, вошла Олина мама. Она сказала мне:
— Виталик, спасибо тебе. Ты можешь идти, а завтра снова приходи на полчасика. Я об этом договорилась с врачами. А сейчас я останусь с Олей.
Возвратившись домой, я рассказал матери и сестрам о состоянии Олиного здоровья. В углу зала с давних пор у нас висела древняя бабушкина икона.
Когда наступили первые сумерки, я из своей комнатушки тихо пробрался в зал, упал на колени перед иконой, перекрестился как умел и тихо произнёс собственные слова молитвы: «Господи, мой Бог, мой Христос, моя Казанская Богоматерь, помогите Оле Валентовой, избавьте её от телесных мук и страданий, от преждевременной смерти. Господи, да святится Имя Твое во веки веков. Аминь».
Моя мама не была набожной женщиной, но, узнав, что я молился, погладила по голове и сказала:
— Ты правильно сделал, сынок, что помолился за святую Олю, за облегчение её участи. Я перед сном сделаю то же самое. Может, Бог услышит наши молитвы.
Вечером я случайно встретил возле дома Анну Александровну и, как взрослый, задал ей вопрос:
— Анна Александровна, что говорят врачи? Есть ли надежда на её выздоровление?
— Виталик, мальчик мой, ведь врачи даже родителям не всегда правду говорят. Ведь они связаны клятвой Гиппократа, так что остаётся только надеяться. Надежда умирает последней, — тяжело вздохнув, произнесла она.
Вечером перед сном я ещё надеялся, что завтра, то есть 28 августа я снова приду к Оле и постараюсь отвлечь её от горьких и печальных мыслей. Поговорю с ней о её стихах, похвалю за сочинение. Но в то время, когда я думал об этом, жизнь Оли угасала, таяла, как воск горящей свечи…
В два часа ночи она испустила последний вздох, и её детские ручки, как крылья простреленной птицы, медленно опустились на белую простынь. Я узнал о её смерти от знакомой медсестры, которую случайно встретил, когда я утром следующего дня торопился в больницу. Она подробно рассказала о страданиях Оли перед смертью…
Поздно вечером ей сделали успокаивающий укол, но она долго не могла уснуть, жалуясь на сильные головные боли. Вся в жару, в лёгкой белой рубашке, словно небесный ангел, она с трудом приподнималась, оборачивалась к окну, словно за ним, в осенней темноте, хотела увидеть луч света, который указал бы ей хоть узкую тропинку к её родительскому дому, к близким, к подругам и друзьям, с которыми она виделась всего пять дней назад. Оля слабела с каждым часом, с каждой минутой.
Иногда она лежала молча, неподвижно, не открывая глаз и кусая губы от неимоверных страданий. Были редкие минуты, когда ей становилось немного лучше, и медсестра видела, как на её лице появилась слабая полуулыбка. И ни один стон, ни одна жалоба не вылетали из детских уст.
Был момент, когда дежурная медсестра не выдержала. Она встала на колено перед её кроватью, чтобы наклониться ближе к её лицу и поправить сбившуюся повязку. Оля в этот момент хотела обнять и поцеловать медсестру, но слабость не давала возможности дотянуться руками до её шеи. Медсестра поняла её намерения и ещё ниже склонила свою голову к Оле. И только тогда своими пушистыми ресницами Оля прикоснулась к лицу, медсестре показалось на миг, что это прикоснулась к ней своими крылышками голубая бабочка. Сестра впервые увидела, какие красивые голубые глаза были у Оли.
Медсестра не выдержала такой нежности и огромной нечеловеческой печали и неожиданно зарыдала, словно Оля была её родной дочерью, и она прощалась с ней навсегда. И было что-то противоестественное в том, что умирающая Оля слабой левой рукой гладила волосы медсестры и шептала, утешая ее:
— Не плачьте, Мария, не плачьте. Я люблю вас, как маму. Мне хорошо, и я усну сейчас непременно и улечу навсегда к звёздам… Мы когда-то с Виталием летали туда.
Медсестра поняла, что Оля уже бредит, и этот мир навсегда гаснет для неё… И всё же надеясь, что может произойти чудо, медсестра сложила ладони рук и, открыв окно, протянула их к звёздному небу с почти безнадежной молитвой.
— Господи! Помоги рабе Ольге! Услышь меня и помилуй её! Господи, спаси её от смерти!
И хотя медсестра обращалась с молитвой не шёпотом, Оля Валентова не услышала ни одного слова. Услышал ли эту молитву Всевышний, этого мы не знаем, так как это не подвластно нашему разуму.
Олю Валентову хоронили 30 августа 1940 года, за два дня до начала нового учебного года. Она должна была учиться в пятом классе, а я — в шестом.
Гроб с телом Оли был установлен в зале их дома, и желающие могли с ней проститься. Несмотря на то, что в школах ещё не начались занятия, весть о смерти Оли Валентовой и о её героическом поступке — спасении от гибели трёхлетней девочки — разнеслась настолько быстро, что хоронили Олю при большом стечении народа.
Сорвав в саду две пышные хризантемы, я со старшими сёстрами пошёл проститься с Олей. Она лежала в гробу, словно сказочная царевна из волшебной сказки. Мёртвая, она казалась изваянием скульптуры из белого мрамора. Её красивое, нежное и милое лицо было таким же обаятельным, как и при жизни. Иногда мне казалось, что это просто сон, что она просто уснула.
Выйдя из дома Валентовых, я увидел множество своих одноклассников и учителей, но я нарочно отошёл подальше от них и побежал в свой сад. Сев на траву у слегка пожелтевшего клёна, я несколько минут молчал, а затем громкие рыдания вырвались из моей груди и слезы величиной с горошину хлынули из глаз. Так долго и так горестно я не плакал в своей жизни. Мои рыдания прекратились только тогда, когда я почувствовал, как материнские руки нежно гладят меня по голове. Мать стояла рядом и говорила мне:
— Поплачь, поплачь, сынок. Немного станет легче на душе.
Постепенно я начал успокаиваться. Ведь через полчаса мы должны были нести венки на кладбище в составе двухсот пар учеников школы, в которой училась Оля и многие её подруги. Когда я подошел к вырытой могиле, гроб с Олей стоял у могилы на двух табуретках. А вокруг стояли её родные и близкие, родственники, приехавшие с Украины. Неожиданно над свежей могилой и всеми собравшимися зазвучала траурная мелодия Шопена. Я знал, что Оля исполняла небольшие музыкальные произведения Шопена, и подумал о том, что похоронному оркестру, возможно, специально заказали эту щемящую до боли скорбную музыку.
Пока длился короткий траурный митинг, я стоял у гроба и в последний раз всматривался в черты девочки, с которой я дружил почти со второго класса и которую я по-детски любил за её внешность, за её внутренние качества, за её натуру… Всматриваясь в черты лица, я вдруг увидел неожиданную картину: с левого бока рядом с Олей лежала шкатулка с её любимыми колокольчиками. К её мизинцу был прикреплен, а точнее, надет на её мизинчик ее любимый голубой колокольчик. Родители выполнили волю покойной, которая когда-то в шутливой форме сказала маме: «Если я умру, то я заберу колокольчики с собой». Я не знаю, возможно, во всём этом была какая-то мистика или это просто случайное совпадение.
Закончился траурный митинг, раздались громкие рыдания родных и близких, ветер срывал с деревьев жёлтые листья. Всё это слилось с глухими ударами молотка, прибивающего крышку гроба. Крышку, отделившую Олю от окружающего мира, из которого она так несправедливо ушла в вечность в одиннадцать лет.
ЭПИЛОГ
Оля Валентова, тихая и скромная, но исключительно добрая и щедрая по своему характеру, вошла в мою жизнь и жизнь моих однолеток, как яркое солнышко после утреннего ненастья…
Она тихо зажгла свои свечи и, так неожиданно и бесшумно погасив их, ушла от нас…
Оля дорогая, милая, нежная, скромная, застенчивая, умная, щедрая душой и сердцем, тебе не удалось представить, как будут без тебя цвести деревья в саду и зеленеть благоухающий луг, как прольются на землю новые майские ливни, а запах черёмухи и сирени разольётся по всему посёлку; как будут учиться дальше твои одноклассники в школе, как придут они в красивых модных платьях на выпускной вечер, будут кружиться в вихре школьного вальса и шептаться в тени деревьях о своих девичьих тайнах: Ты могла бы быть среди них…
Словно нераскрывшийся цветок, вырванный с корнем жестокой бурей, ты преждевременно ушла из жизни волею судьбы.
Прочитав эту книгу с печальным её окончанием, читатель может спросить у автора: «Что значит Оля в моей судьбе и судьбах других людей?».
Я понимаю, что люди рождаются и умирают. Но только немногие, избранные Богом, люди высокой души умирают на костре…
Несмотря на ряд печальных страниц моей повести, я обращаюсь к детям и подросткам: сумейте хоть немного погреться у этого костра, сумейте воспользоваться его чистым, ярким и негасимым пламенем, свет которого надолго проникает в человеческие души, укрепляя и возвышая их для подвигов или просто для добрых, хороших и полезных дел.
Земля, над которою сдвинулись тучи,
На миг онемела в затменъе печальном…
Она потеряла, как солнечный лучик,
Чудесную девочку с сердцем хрустальным.
//Брянские писатели-2015. Антология. — Брянск: типография СРП ВОГ, 2015. — с.244-254