СВЯТОЙ ИСТОЧНИК
Случай, который произошёл с мамой, не укладывался ни в какие рамки обычных понятий. Все, кто вникал в произошедшее, только разводили руками, пожимали плечами, приподнимали изумлённо брови: и врач «скорой», и доктор в больнице, и свидетели случившегося… Случай этот был одновременно чудовищным и чудесным.
Женя смотрела сбоку на папу, на его сильные красивые руки, держащие руль, на лицо дорогое, родное каждой чёрточкой, и думала: «Какой он замечательный! Сильный, спокойный, сдержанный, умный… Умнющий просто! Если бы не он… Если бы он растерялся, ошибся, мамы могло бы уже не быть. Господи, какой ужас! У-у-у!», — заныло в душе, замлело от страха тело. Женя закусила губу, чтобы сдержаться, не замычать от болезненных воспоминаний. Она попробовала отвлечься, глядя в окно, но всё равно перед глазами стояла та первая, страшная картина: папа сжимает маму в объятии, обхватив левой рукой её под грудью, сковав её руки, не давая двинуться, правой рукой прижимает её голову за нижнюю часть лица к своему плечу и спокойно, чётко говорит:
— Женя, звони в «скорую», скажи – травма лезвием в глаз.
У мамы один глаз раскрыт до предела, словно сейчас выкатится из глазницы, а другой закрыт, и из-под него торчит нож. Крови тонкая струйка, совсем не страшная, но на белом как мел лице она выглядит порезом.
Мама чистила картошку, наклонилась, чтобы выбросить в ведро шелуху, а нож торчком держала в руке, опираясь ею в то же время о край стола. Так и воткнула она не нож в лицо, а лицо в нож. Чудовищно! Но чудесным оказалось то, что врач «скорой» (слава Богу, прислали хирурга!), похваливший отца за то, что не трогал лезвие и зафиксировал тело мамы, так вот, врач не стал извлекать нож без рентгена. Маму отвезли в больницу, там удалили нож и ликовали, поздравляли их семью с тем, что не задеты органы зрения. Повреждена была только мышечная ткань, которую поправили три стежка хирургического шва. И хотя лицо опухло, посинело вокруг раны, мама была счастлива и они с папой тоже.
Наутро, когда они пришли к маме в больницу (а её решили понаблюдать дня три-четыре), мама объяснила чудо своего спасения тем, что в день несчастья, проснувшись, умылась святой водой.
— Я чего-то маялась с утра, душа ныла. Вспомнила, что водичку от мамы привезла, глотнула три глоточка, потом взяла в горстку и лицо омыла раз, другой, третий! Вот. Это ж из нашего источника святого водичка, только она меня и спасла!
— Вот бы мне вашей водички! – подала голос соседка по палате, пожилая женщина с перевязанной головой, — боли в голове невыносимые!
— И мне бы, — застонала обожжённая, лежащая у окна полная и никакая больше, женщина. Никакая потому, что лицо и руки были обварены паром и покрыты бинтами, так что ни её внешность, ни возраст не определишь.
— А что, Олежек, — улыбнулась мама, скосив взгляд на отца, — поехали бы вы с Женечкой к маме завтра, а в воскресенье вернулись бы. Одну ночь мне да полдня без вас полежать. Вечером привезли бы воду, с женщинами поделилась бы. И маму пора проведать… Да не говорите ей про меня! Скажите – дежурю.
В школах были организованы избирательные участки перед скорыми выборами в областную думу, и учителя, и мама, конечно, дежурили там по вечерам и в выходные дни.
Так и вышло, что папа и Женя ехали теперь в деревню Святые Ключи к бабушке Варе. В их поездке была небольшая хитрость: побудут у бабушки сейчас, и два воскресенья можно не приезжать, а к тому времени мама окончательно поправится. Два летних месяца Женя с мамой провели у бабушки, но с пятого августа мама вышла на работу, а Женя не захотела оставаться в деревне без мамы, да и к школе надо готовиться.
Женя смотрела на папу, гладила его взглядом, снова и снова восхищалась им, а папа, Олег Анатольевич, бросал короткие взгляды в её сторону и гордился своей дочерью. «Надо же! Не заорала, не запищала, охнула только и побелела, а сдержалась, взяла себя в руки, толково со «скорой» говорила по телефону, улыбалась Олечке – успокаивала маму, как могла, — вспоминал он, — да, девчонка золотая, не хныкалка, не растеряха. И то — дочка мента», — усмехнулся он.
«Жигулёнок» подкатил к воротам хаты, бабушка уже стояла на крыльце, встречала их. Ей с горки хорошо была видна дорога, и знакомую машину она разглядела, ещё когда та вынырнула из-за поворота. Да и ждала уже гостей, знала, что вот-вот должны быть. Хотя и уверяли её, что с мамой всё в порядке, какая-то щемящая тревога пробивалась в глазах и голосе бабушки, она переспрашивала об одном и том же по несколько раз, вздыхала.
Вечером ужинали на веранде, выходящей в сад, долго сидели, отмахивая ветками настырных, мелких августовских комариков, слушали деревенские новости.
— Всё, отгулял лето Витька Хлюпов, ну, кого Хлюпом, а не то Хлюпиком кличут, явился. Зимовать в хате собирается. Кошку взял, собачонку. Сожрёт…
— Как, бауш, как это?
— А так, обыкновенно. Сперва картоху, другую овощину употребит, а потом и этих горемык порешит.
— Держал бы поросёнка!
— Ага! Поросёнка кормить надо. А эти сами кормятся. Да и кто ж ему просто так поросёнка даст? Покупать надо, а за что? Работать не хочет. Тут взялся пасти, неделю попас и бросил. Шура через того пастуха чуть коровы не лишилась, с болота тянули… Не-е, хана его животине. За осень он тут всех ворон, сорок подберёт.
— А когда ж он освободился? – обронил папа.
— По весне. В апреле. Пришёл худой, серый! Хата ледяная, так прямо в печи спал, пока прогрел избу-то. А и то, сколько дров у людей покрал! Его Степан-конюх чуть не убил! Всё рыбачит Витька этот, да, говорят, лягух ест. Вору-ует, что ни попадя. Да он чего, свой чирей-то. А тут же к нему дружок прибился, тот, Пашка Шамцов с Новосёлок, кого ты засадил в прошлом году.
— И этот тут?
— Ну-у, тут. Как меня встретит, так всё грозится, мол, я твоего зятя-милиционера, Акимовна, порешу. Чего он лез? Тут не его участок. А я не смолчу: «Ты старуху пограбил, к другой полез в хату, а люди, думаешь, стерпят? Человеку в город к детям поехать боязно, сразу лезете в окна. А зять мой — власть, милиция, он такое не может допускать». И-и-и-и, коту под хвост мои слова! Ты, внуча, вечером никуда не ходи. Эти зэки, что псы бездомные, глянь, может и бешеные.
Так сидели, слушали гудение насекомых (огромные толстотелые и малюсенькие, как моль, мотыли раскачивали лампочку, ударяясь о её стекло), ловили голоса засыпающих птиц, вдыхали сочные деревенские запахи: пахло коровами, яблоками, подгорелым молоком…
— Олежа, ты нас с бабами не подвезёшь до церкви утром? Три километра пеховать тяжко. А ведь Спас яблочный…
— Правда! Отвезу, мамаша. Сам в церковь зайду. Вы во сколько собираетесь?
— А в семь. В восемь — служба. Знать бы, что подвезёшь, на полвосьмого можно б перенести, да уж все к семи у большака соберутся. Корогодом идём, компанией.
— Женя, ты с нами? – отец погладил её по загорелому плечу.
— Не, папа. Там одни бабуси, толпа, ждать долго…
— Ну да. Отоспись тут без нас.
Женя спала крепко, словно тревога последнего времени придавила её к постели и, постепенно исторгаясь в пространство, облегчала мысли и чувства. Под утро ей приснилась мама в новом шёлковом платье, в котором ходила на «выпускной» к своим четвероклассникам. Женя хотела подбежать к ней, но мама шутливо махнула ей рукой, мол, спешу, не задерживай. Женя так радовалась маминой красоте, улыбке с ямочками на щеках, что проснулась с явственным смехом, встала легко и не поздно.
Она покормила кур, собаку Бобку, плеснула молока котёнку Дымке и, взяв пятилитровую пластиковую бутыль, захваченную специально из города, побежала на Святой источник за водой.
Бежать недалеко: через дорогу по тропке, широкой, расхоженной, в кущу ракит, окружавших родник и сопровождавших ручеёк по лугу. Дорожка скатывается плавно вниз, кружевные ветки нарядной занавеской ограждают водицу от жары, дорожной пыли и оконных глаз. Вся деревня повёрнута лицом к источнику, а с краю торчит высокий с мезонином дом старика Карбанова, героя двух войн, старого большевика и несгибаемого коммуниста. Только некому сегодня в окна-то глазеть, все, кто ходить может, в церковь пошли, в село соседнее Колчино, яблочки святить. Все, кроме деда.
Бежит Женя по тропинке, досадует на себя: «Почему босиком не пошла! Надо было эти пантолеты нацепить! Бьют по пяткам толстенными подошвами. Ещё папа подковки железные прибил, чтоб не стаптывала каблуки. Снять да в руке нести? Да ладно, недалеко совсем, три минуты – и на месте!»
Прохладно у воды, свежо, хорошо после резвой пробежки. А красота какая! Кругленько так растёкся родничок по белому-белому песочку. Каждая песчинка видна, кое-где мелкая галька, по краю чаши. Сердечко внутри — буль да буль, не спеша, ритмично. Пузырёк водяной у донышка вспучится, и круги по воде пустит. Вокруг этой белой, сверкающей чаши ивки-ракитки понагнулись, а на траву сочную, яркую, каёмкой чашу окружившую, не ступают, сторонятся, только редкие слёзы роняют. На косицах-ветках ленточки разноцветные завязаны, люди сюда издалека приходят, приезжают, особенно в выходные. Если б не Спас, сегодня тоже кто-нибудь приехал бы уж точно. А может, и приедут ещё, ведь рано… И, безусловно, после службы придут. Ручеёк бежит из чаши узкий, но не мелкий, как серая змейка, вьётся среди ракит. А к роднику у края тропки чистая деревянная кладка положена на два чурбачка, чтобы ничья нога в воду не заступила.
Стоит Женя, смотрит на воду и в мыслях «спасибо» говорит. За маму спасибо, за людей всех добрых. И душою всей просит водичку эту: «Помоги! Очисти, отведи всякое зло!» Открутила крышку, на кладку ступила и задохнулась, забилась в тисках, охвативших лицо и тело. Кто-то схватил её со спины и потянул назад к себе, большой кто-то, выше её, Женя затылком в жёсткую кость груди мужской упёрлась, а его голова заросшим подбородком над нею маячит. Рот девочки зажат, но мычание с болью просачивается сквозь грязно–вонючие пальцы. В свои двенадцать лет Женя сильный ребёнок, она бьётся, тычет острыми локотками в тело захватчика, а потом, вспомнив не умом, телом своим, папин урок, со всей силой лупит ногой по ноге напавшего, бьёт своей подкованной пантолеткой в кость его голени. Зарычав от боли, тот ослабил хватку, и Женя, вывернувшись, побежала к тропе, увидев обидчика — Пашку Шамцова. Тот успел схватить её за край майки, снова зажал рот, уже кричавший громко и отчаянно. Этот крик, этот удар по ноге, от которого зашлась болью, заныла кость, сразу лишили его плотской силы, и план его отомстить менту, испохабив его дочку, потерпел крах. Он и в жизни не сильно удалой и охочий до девок, в тюрьме совсем почти растерял этот природный дар. Он хотел поначалу задрать майку девчонке на лицо, чтоб не увидела его, сделать, что задумал и, может, пришибить её, чтоб не сразу опомнилась, да удрать поскорее. План созрел в одну секунду, высветился, как кадр в кино, а ведь вот не так всё вышло. Она его увидела, узнала, и месть его не сработала. Лютая звериная злоба размазывалась страхом и трепетом жизни в его руках, он людей ещё не убивал, а оставалось теперь только это одно. И он поволок бьющееся детское тело к роднику, опустил голову девочки в воду и держал так, пока она, недолго подёргавшись, замерла в его руках.
Быстро оглядевшись, он побежал по ручью между ивами, страшась открытого пространства. В глазах его отпечаталось распластанное у воды тело с ногами и руками вразброс, с жёлтой маечкой, задранной по подмышки, с голубыми шортами. Шлёпанцы на толстой подошве валялись далеко друг от друга и от места борьбы, но особенно тошнило его от вида её волос, поднявшихся на затылке копной и опустившихся краями в воду, устремив пряди по течению ручейка. Волосы шевелились от движения струй и были празднично-живыми. Он смотрел-то на всё содеянное секунду, не более, а забыть не мог. Но, перебивая видения и чувства, он заставил себя думать. И придумал: он забежит домой (мать в церкви), напишет записку, что уехал первой электричкой, а сам как раз успеет на вторую.
Старик Карбанов всё видел. Он сидел в кресле у окна мезонина, и весь источник был перед ним как на ладони. Он кричал, бил костылём по подоконнику, но встать не мог, не ходил уже два года, и докричаться было не до кого. Но он видел и дальнейшее, чудесное, что всколыхнуло его до глубины души…
Женя была дочкой милиционера, школьницей, сидевшей до десяти-одиннадцати вечера у телевизора, ребёнком, часто из-за занятости родителей предоставленным самому себе, но всегда окружённым заботой и вниманием, облечённым и многими посильными обязанностями, а потому умным и приспособленным к жизни. Женя была выносливой, занималась спортом. В последние два года — плаванием. Всё, что вложено в человека — хорошее и плохое – проявится рано или поздно, так или этак. В минуту неминуемой гибели, в страшной, непосильно–неравной борьбе, в сознании, нет, скорее, в подсознании девочки возникла, устремлённая к жизни, к спасению, хитрая животная смекалка. Женя, ослабев от борьбы, обвяла в руках бандита, тянувшего её к воде, вздохнула до колик в лёгких и, задержав воздух, нарочито подёргала руками и ногами. Она заставила себя затихнуть, замереть и, когда поняла, что убийца отступил, оставил её, подчинившись биению родниковой воды, чуть повернула голову под налипшими, закрывавшими лицо волосами, и начала дышать, терпеливо перенося ледяной холод подземных струй и гул забившего колоколом сердца.
Герой войны большевик Карбанов, воинствующий атеист, поверил в этот день, день яблочного Спаса, в чудеса Господни. Он увидел, как через несколько минут после ухода убийцы, убиенная зашевелилась, подняла голову, а затем и встала над чашей родника. Заворожённый увиденным и потрясённый пережитым, и сам неходячий Карбанов встал из своего кресла и пошёл по мезонину. Правда, спускаться по ступеням лестницы самостоятельно побоялся, а воду из графина налил в стакан и таблетку сердечную принял.
А Женя стояла, не шевелясь, слушала полную звуков — голосов птиц, шелеста листьев, журчания воды – живую тишину, грея рукой заледеневшую щеку и глядя в пульсирующий пузырёк родника. Потом, решившись, собрала и надела пантолеты, увидела бутылку, зацепившуюся за обнажённые корни на выходе родника из чаши, набрала воды и пошла домой. Она шла, как в полусне, когда ещё не отлетел ночной кошмар, и страх невнятных видений бродит в душе. Заколка потерялась, волосы мокрыми клоками лепились по спине. Когда Женя вошла в дом, папа сидел за столом – не остался, видно, до конца службы, чтобы пораньше навестить маму. Взглянув на Женю, он побелел и стал медленно подниматься из-за стола.
Пашка влезал в вагон электрички, когда сильные руки сдёрнули его со ступеньки и шмотонули в сторону машины, засадили на заднее сидение. Два знакомых тракториста сели по сторонам, зажали плечами.
В отделении милиции на первом допросе он всё отрицал, но когда понял, что Женя жива и что всему есть свидетель — дед Карбанов, признался и отупел, потеряв ко всему интерес.
А в деревне Святые Ключи люди говорили о невозможности свершения зла на святом месте, о Спасовых чудесах: сохранении жизни девочки, исцелении старика, шли к Святому источнику с печалями, хворями и надеждами и радовались живой воде, её силе неиссякаемой.