В Жуковской центральной библиотеке состоялся вечер памяти члена Союза писателей России Николая Григорьевича Иволги. 4 июля ему исполнилось бы 65 лет. В этот день собратья по перу из литературного объединения «Стожары» собрались, чтобы отдать дань памяти прекрасному человеку и замечательному писателю. Звучали стихи Николая Григорьевича из двух вышедших книг «Летний дождь» и «Мы — русские»; строки, посвященные ему жуковскими поэтами; воспоминания друзей. Поэт живёт, покуда живо Слово. Великолепные поэмы, пронзительные стихи, увлекательные рассказы из жизни земляков остались нам в наследство памятником безвременно ушедшему таланту.
Наталья Кандаурова
Николай Григорьевич Иволга ушёл от нас 18 декабря 2021 года. Светлая память замечательному человеку!
В альманахе «Литературный Брянск 2020-2021» был опубликован его рассказ –
«Георгиевский кавалер»
708-й пехотный Ро…ленский полкъ. 1 рота, 4 взводъ.
Получ. Ивану Леонтьеву Шалобода.23 апреля 1917 года.
Воистину Воскресе.
Милый и дорогой наш племянникъ Иван Леонтьевич.
Поздравляемъ тебя съ праздникомъ светлого Христова
Воскресения и желаемъ тебе быть здоровымъ…
…. Пасхи.
1.
— Ну, теперь можно и отдохнуть. На сегодня хватит! – мать, уложив на кучу выкопанной картошки сухую ботву, взяв в руки корзинку с урожаем, пошла по меже к дому.
— Забери вилы и пошли домой!
— Только искупнусь, – крикнул я ей и, отряхнув с брюк песок, поспешил к озеру, находившемуся недалеко от отцовского дома.
Была уже середина сентября, но погода стояла почти как в начале августа, поэтому вода в озере была хоть и по-осеннему прозрачная, но ещё довольно тёплая. Я с удовольствием искупался. Вода сразу освежила, усталость как рукой сняло. Даже идти домой не хотелось. Присел на лежащее на берегу ивовое бревно и ещё долго сидел на нём, глядя на озеро. Вода успокаивала. Вспомнилось детство.
Целыми днями деревенские дети пропадали на этом водоёме. Летом, с самого утра, как только начинало припекать солнце, вся детвора была уже здесь. Купались, плавали на лодках и автомобильных камерах, удили рыбу. По вечерам на берегу жгли костры, тайком от родителей курили папиросы. Это была наша жизнь. Жизнь деревенских пацанов.
Посидев ещё немного на берегу озера, я вернулся домой. Проходя мимо сеней, где мать всегда готовила пищу, услышал приятное шкворчание, и ноздрей коснулся божественный аромат жарившихся котлет. Безумно захотелось есть.
— Подожди минутку, не готово, – мать спешно накрывала стол, желая угодить сыну.
Я вышел на улицу и присел на скамейку. Такие скамейки в деревне были возле каждого дома. Их почему-то называли лавочками. По вечерам, закончив все домашние дела, жители выходили на улицу, усаживались на эти лавочки и до самой темноты вели свои нехитрые разговоры, делились новостями. Вот и я, усевшись поудобнее, смотрел на улицу, редких прохожих. Было приятно сидеть после рабочего дня просто так, ни о чём не думая.
По дороге со стороны сельмага, покачиваясь, медленно шёл мужчина средних лет. Одет он был в помятую, грязную одежду. Его руки почти до локтей были в мазуте, точно у слесаря, который весь день только и делал, что разбирал и снова собирал двигатели внутреннего сгорания. Поравнявшись со мной, он остановился. С минуту стоял, покачиваясь и пристально глядя на меня. Потом, пробормотав что-о себе под нос, махнул рукой и продолжил путь.
– Странный тип. Где я мог его раньше видеть? – подумал я.
– Иди вечерять, всё на столе, – открыв калитку, позвала мать.
Я поднялся и пошёл в дом. Всё время, пока мы ужинали, из головы не выходила встреча с этим человеком.
– Мать, а что это за мужик прошёл мимо, когда я сидел на улице? Не видела?
– Видела. Как же. А ты что, не узнал его?
– Нет, не узнал. И вообще, мне кажется, впервые вижу.
– Так это же твой друг детства – Коля Барсуков.
– Коля? Не может быть!
– Вот тебе и не может быть. Барсуков это. Николай Григорьевич, как и ты.
– Как же он изменился! Хотя по правде, я ведь не видел его лет двадцать. Думаю, я тоже изменился. За собой ведь не замечаешь.
– Да не время его изменило, – мать подложила в мою тарелку салата из огурцов с помидорами. – Водка его состарила. Совсем спился твой друг. С женой развёлся. Слава Богу, отцовский дом цел. Вот он там сейчас один и живёт. Горе, да и всё тут.
– Он же, мне помнится, лесником работал?
– То-то и оно. Эта работа и сгубила его. Все хотят дровишек себе получше, да подешевле. А он добрый по натуре, но слабохарактерный. Да ещё народ-то наш норовит расплатиться не деньгами, а водкой или самогоном. Вот он и пристрастился. А сейчас без работы. Выгнали. Вот я и говорю – горе, да и всё тут, – мать не спеша убирала посуду со стола.
– Пойти навестить его что ли? – подумал я, но мать опередила.
– Ты, Коля, завтра сходи к нему поближе к обеду, да поругай, как следует. Может, хоть тебя послушает, или стыдно станет. Хотя сомневаюсь я, сынок, – и, тяжело вздохнув, мать покрыла стол скатертью и вышла во двор.
– Цып, цып, цып, – услышал я. Так она всегда начинала кормить кур. Крошила в тазик размоченный хлеб, а сверху посыпала его зерном пшеницы. Одна за одной через дыру в подворотне куры заполнили весь двор.
Тут как тут и петух. Красавец! Хоть картину с него пиши. Но позировать для этой цели наш петух и не собирался, а сразу же принялся за своё любимое мужское дело.
– Бесстыжий! Дай ты им хоть зерна поклевать! – мать ивовым прутом замахнулась на него. Он тут же отскочил в сторону, наклонил голову, широко расставил свои петушьи ноги со шпорами, как бы говоря всем своим видом: «Ты что это, Ивановна, вздумала? Здесь я хозяин! Я!»
А мать открыла дверь в сарай и уже примирительно сказала:
– Ну, доклюёте и на место. До завтра. А ты у меня смотри! – и погрозила петуху прутом. – Разошёлся! Казанова!
Я вышел на улицу, присел на лавочку. И сразу же нахлынули воспоминания….
2.
Заканчивался третий урок. Тётка Дуня, техничка нашей школы, взяв в руку медный колокольчик, не спеша пошла по коридору, непрерывно звоня. Впереди большая перемена – целых двадцать минут!
Почти одновременно раскрылись двери классных комнат, и ученики с шумом устремились на улицу.
Стояли тёплые дни, и находиться в классах никто не хотел. А мальчишки тем более. У них на это была причина.
Рядом со школьным двором, за стареньким покосившимся забором из штакетника стоял дом деда Кашлюна. Так его звали у нас в деревне.
Дом как дом. Такой же старый и покосившийся, как и забор; со столетней крышей, покрытой обомшелым шифером, наполовину потрескавшимся, который при сильном ветре издавал звук, похожий на кашель.
Так и кашляли они по очереди: в ненастье – чаще крыша, а в тихую погоду, особенно по утрам, – сам дед.
Весь огород был засажен картошкой. В саду росло несколько яблонь и груш. Но среди груш была та одна, особенная, ради которой и шли на приступ сада ребята-старшеклассники.
Деду Кашлюну, или, вернее, Ивану Леонтьевичу Шалобода, было более восьмидесяти лет. На Первой мировой войне он был ранен и ходил прихрамывая. Но бегать за ребятами ему и не нужно было. С утра он приводил в сад свою дворняжку, привязывал её на цепь к груше, а сам спокойно отдыхал в шалаше. То-то армейский человек – всё продумано!
Дворняга была злая, и поэтому мы всегда уходили ни с чем.
— Нет, так дело не пойдёт! – сказал мне однажды одноклассник Мишка. – Сегодня после уроков давай придём сюда и понаблюдаем за Кашлюном. А я ещё прихвачу с собой пассатижи.
— Зачем? – спросил я.
— Увидишь, – ответил Мишка и загадочно улыбнулся. – А ты надень свитер и брюки с ремнём.
Голодное наше детство давало о себе знать.
Со средины лета мы уже вовсю объедались недозрелыми ворованными яблоками, грушами, клубникой. Поджаривали на костре ржаные и пшеничные колоски с колхозных полей, початки кукурузы. Потом поспевал горох. А осенью в нашем меню был особый деликатес – турнепс. Казалось, ничего на белом свете нет вкуснее!
Мы с Мишкой уже около часа лежим под большим раскидистым кустом крыжовника на школьном огороде. Плодов на нём, разумеется, нет. Наши поработали! Осталась одна листва да колючки, которые вонзались в тело и царапали его даже сквозь одежду.
— Заправь свитер в брюки и затяни их посильнее ремнём. Жди меня здесь. Я сейчас вернусь. Похоже, дед в доме. Сегодня мы его грушек от пуза наедимся. Я даже специально дома не обедал – больше влезет.
Мишка вытащил из кармана брюк пассатижи, зачем-то пару раз клацнул ими у меня перед самым носом и пополз к забору.
Через несколько минут он вернулся.
– Всё! Операция проведена успешно! Деда в шалаше нет. Собаки тоже. Я снял две штакетины. Через эту дыру пролезешь, ты ведь худее меня. Возле шалаша лежит большая куча груш. Все спелые. Набивай ими полный свитер и назад. Я буду ждать тебя на этой стороне забора.
Поползли – Мишка пропустил меня вперёд и сам последовал за мной. Я с трудом пролез сквозь дыру в заборе, пригнулся, как только мог, ниже к земле и побежал к шалашу. Сердце бешено колотилось. Но, как только понял, что деда с собакой действительно нет в саду, начал понемножку успокаиваться. Ещё раз для страховки огляделся по сторонам и стал набирать груши. Одной рукой я оттягивал ворот свитера, а второй грушу за грушей
бросал за пазуху.
Через пару минут я по ширине сравнялся со своим ростом. Шарик,
да и только!
— Хватит! Давай назад! – Мишка отчаянно махал мне руками.
Я побежал назад. Подбежав к дыре в заборе, хотел уже пролезть через неё, но не тут-то было! Я стал в два раза толще!
— Мишка, гад, давай снимай ещё пару штакетин! Быстрей, иначе все
груши сейчас выброшу!
— Это не я гад, а Кашлюн! Гвозди все позагибал так, что не разогнуть, – Мишка отчаянно разгибал на штакетинах гвозди.
— Одна готова. Сейчас вторую сниму, и ты на свобо… – не договорив, Мишка вдруг резво вскочил с колен, бросив свои пассатижи, пустился наутёк, только пятки засверкали.
— Стой! Куда? – крикнул я.
— На кудыкину гору, – услышал я сзади, и чья-то тяжёлая рука опустилась на моё плечо.
— Кашлюн! – я стоял как вкопанный, не смея пошевелиться.
— Что, не пролез? – дед засмеялся. – Надо же быть таким жадным!
Груш-то набрал боле своего веса. Чей же ты такой будешь? – дед повернул меня к себе.
— А-а-а, узнаю. По породе узнаю. Звать-то не знаю как, вас много, а по породе вижу чей. Ну что ж, сейчас пойдём к твоему отцу. И тут мне несказанно повезло. – Дед закашлялся, да так сильно, что на секунду убрал руку, державшую меня за шиворот. Я мгновенно рванул из-под ремня свитер, груши высыпались на землю.
В доли секунды я нырнул в дыру и был таков.
Домой летел на всех парах. Опомнился только перед калиткой.
— За тобой гнались что ли? – мать, как перед этим дед Кашлюн, схватила меня за шиворот. – Постой-ка, постой! А новый свитер ты зачем на себя напялил? Весь в траве какой-то! Ты где же это был? Ох, скажу отцу, будет тебе нагоняй! Марш в дом!
Надо же – вырядился в свитер, – ворчала мать. – Ну не зима же ещё! На улице теплынь. Всё шкодишь? И друзья у тебя все какие-то не такие, как надо быть. Один Мишка чего стоит. Вырастет – настоящим бандитом будет. Иди руки мой!
Отец сидел за столом, ужинал.
— Садись, сынок, поешь. Небось, голодный. Полдня уже где-то бегаешь. Поесть некогда.
Я взял ложку и стал есть, а из головы у меня всё не выходил поход за грушами.
— А, вот и гости к нам. Сам Иван Леонтьевич что-то пожаловал, – отец отложил в сторону ложку, вытер руки о полотенце и вышел из-за стола.
Я обомлел. По двору с сумкой груш шёл, прихрамывая, дед Кашлюн.
Я почувствовал, как краснеет лицо, задрожали руки. А всё из-за этого Мишки! Груш ему захотелось! Сам же удрал! Друг называется!
Опустив голову, я ждал, что же будет дальше.
— Можно к вам? – раздался голос за дверью.
— Входи, входи, Иван Леонтьевич! Конечно, можно, а чего же нельзя? – отец шагнул навстречу старику. – Что это ты к нам – в гости, али как? Давно ведь ко мне не заходил, хоть и живём по соседству.
— В гости, не в гости, но вот гостинцев тебе, Фёдорович, я принёс, – и дед поставил на скамейку свою сумку. – Чуть донёс. Вроде бы и не особо много наложил груш, а, видно, годы да болезни берут своё. У тебя, Фёдорович, я вижу, в этом году садовного ничего нет, а у меня наоборот – девать некуда. Особенно хороши вот эти груши. Я когда с войны возвращался, то мне в Молдавии понравилась вот эта груша.
Нарезал черенков и привил дома. На моё счастье, один таки принялся.
Урожай каждый год. А нынче особенно много. Да вот школьники не дают жизни. Могут и зелёных натрусить. А куда они? Ни то, ни сё.
— Мой тоже, наверное, лазит в сад? – и отец строго посмотрел на меня.
— Нет, твоего не замечал, – ответил Леонтьевич, а сам хитровато подмигнул и подал мне две груши.
— Это другу передай. Да скажи ещё, что оружие на поле боя не бросают. За это можно и под трибунал угодить, – и подал мне Мишкины пассатижи, а сам опять рассмеялся до кашля.
3.
— Ну что, плохо ты, Барсуков, математику знаешь. Придётся тебя немного подтянуть. Садись на место, – Мария Даниловна, наша математичка и классный руководитель, посмотрела на Барсукова и поставила точку возле его фамилии в журнале.
— Николай! – а это уже ко мне. – До Нового года – два раза в неделю – будешь ходить к своему тёзке и учить его решать уравнения. Ты его сосед, да ещё и вместе сидите за одной партой. Я на тебя надеюсь. На каждое занятие не меньше двух часов. А я его буду раз в неделю вызывать к доске для контроля. Смотри, не подведи. Договорились?
— Договорились, – ответил я, хотя желания заниматься с Барсуковым особо не было.
После уроков я подошёл к Николаю.
— Ну что, Барсук, в какие дни к тебе ходить и в какое время? Давай сразу договоримся, чтобы меня потом не ругала Мария Даниловна.
— Во вторник и четверг с пяти часов и до семи, – Барсуков ответил сразу, не раздумывая, как будто уже был к этому готов.
— Сегодня как раз вторник. Жди. В пять часов буду. Только деда твоего я боюсь что-то. Вчера мы груши у него воровали с Мишкой.
— Не бойся. Дед хороший у меня. Вот увидишь.
На том и порешили.
Но всё-таки чем ближе к пяти часам, тем больше я робел и старался придумать что-то такое важное, чтобы можно было не идти к Барсуку. А идти-то надо!
Дед сидел за столом и кушал.
— А, Миколка, ты пришёл. Ну, проходи, проходи. Вон наш бездельник сидит в передней. Уже за столом. Ждёт тебя.
Ты его не жалей. Гоняй побольше.
Я приободрился. Не ожидал такой встречи. Действительно, дед Кашлюн хороший. Ни словом не обмолвился, что груши у него вчера воровал.
С тех пор дважды в неделю я занимался с Барсуковым математикой.
Он, в общем-то, оказался способным учеником. Если что-то было непонятно, переспрашивал. Даже по нескольку раз.
А после наших занятий дед всегда угощал меня грушами. И не просто одной-двумя, а накладывал каждый раз полсумки.
— Держи-ка, Миколай, заработок свой, – и обязательно улыбался.
Очередной четверг. Я захожу в дом к Барсукову на занятия. Дед, как всегда, сидит за столом и ужинает. Сегодня он какой-то не такой. Одет в новый пиджак, рубашка застёгнута до последней пуговицы.
— Проходи, проходи, Миколка, не обращай внимания на меня. У меня сегодня праздник.
На пиджаке, с левой стороны, крест. Я раньше такой награды не видел. Интересно.
Спрашиваю у Барсукова.
— Так сегодня у деда день рождения. Он одевается в этот день всегда в новую одежду и обязательно прикалывает на пиджак Георгиевский крест.
Нам, своим внукам и внучкам, обязательно даёт деньги. По рублю.
Представляешь, Коль, это же целое состояние.
— А крест? Кто его наградил им и когда?
— Он же участник Первой мировой войны. Ранен был. Вот и наградили, – отвечал Барсуков. – Если зайдёт к нам, ты сам спроси у него про войну, он расскажет. У деда даже блокнот записей про войну есть. Сам всё записывал. За божницей лежит. И награду свою он там же хранит. А крест из чистого серебра, понятно?
(Из записей в блокноте Ивана Леонтьевича Шалобода)
12-го мая. Позиция близъка отъ нашей. Говорили, шагов на сорокъ.
12-го мая артиллерия стреляла по нашимъ расположениямъ. Должно
снарядов восемдесятъ выпустили.
13-14-15-16 с 17-го на 18-го мая наш полкъ сменился с позиций.
Хорошая погода. Жарко. Изредка находили облака.
18-го августа.
Я послалъ жене письмо.
25, 26, 27 – 9-я армия пошла в наступление. Забрали 1000-чу пленныхъ. Своихъ потерь 84 человека, 9-ть убито. Артиллерия била здорово.
28-го переехали в польскую деревню. Я ходилъ в солевую шахту. Отдал 20 копеекъ проводнику австрийцу.
Сентябрь, 1-ое число.
Сталъ ветеръ, дождь и холодновато.
3-е, 4-е – у меня стала пухнуть щека.
5-е – хорошая погода.
Давали жалование 12-ть рублей. 36-ть копеекъ.
7-го утром артиллерийская стрельба была очень сильной.
Октябрь, 1-ое число – наш полковой праздникъ.
2, 3-го,4-го я ушёлъ изъ своего полка. Пришёлъ въ транспортъ.
5-го октября, 78-й обозный батальонъ,388-й транспортъ.
Я уже собрался уходить, когда отворилась дверь, и в комнату вошёл дед.
— Ну что, позанимались? Молодцы! Понимает он хоть что-нибудь, а, Микол? – это он обращался так ко мне.
— Да, дед, понимает. Просто ему нужно растолковывать всё хорошенько. Завтра у нас будет контрольная. Вот и посмотрим, как он знает материал.
— Хорошо, посмотрим.
И тут я набрался храбрости:
— Дед, а что это у тебя за награда? – и пальцем указал на крест.
— Это долго рассказывать. Не будут тебя твои родители ругать, что задержался?
— Нет, не будут. Расскажи, дед. Мы по истории тоже скоро будем проходить войну.
— Но вам же в школе, наверное, рассказывают всё больше про последнюю, Великую Отечественную, а я воевал ещё на Первой мировой войне. Тоже против немца, за Россию. Знаете, дети, сколько русских солдат погибло на той войне? Сколько
их лежит в могилах по всей Европе? Мыслимо-немыслимо. А нам, да и вам сейчас говорят, что мы воевали и погибали за царя-кровопийца. И все верят в это.
А ведь наш солдат воевал за свою землю, за своих детей и родителей, за мирное небо. Просто сейчас нашей страной руководит генеральный секретарь, а тогда руководил царь. Я его, царя, и в глаза-то никогда не видел, а мне запрещают и награду вот эту носить – царская, говорят. Поэтому я её надеваю редко и ношу не на людях, а дома. Приколю её на пиджак на пару часов, вспомню свою молодость, вспомню войну, друзей бывших помяну и опять прячу за иконы до следующего дня рождения. И так уж сколько лет. Сейчас вот тоже сниму Георгия своего и – за икону, до следующего года. Пусть господь Бог его хранит. Всевышний – это надёжно. Я всю войну прошёл и остался жив благодаря защите его ангелов.
— Дед, а за какой подвиг тебя наградили этим крестом?
— Сейчас всё расскажу.
Немец, он тоже вояка добрый. Попробуй его возьми. Хорошо вооружён, одет, обут, сыт. А вот у нашего брата с этим было хуже. В окопах сыро, обувка худая, еду подвозят нерегулярно. Вот и воюй, солдат!
А немец приноровился к газовым атакам. Для этого он использовал хлорный газ.
Выжидал, когда ветер дул в нашу сторону, и пускал газ, нанося при этом нам огромный урон в живой силе.
Если солдат не погибал сразу, то потом становился инвалидом. Всю оставшуюся жизнь он мучительно кашлял, как вот я. Меня же у нас в деревне за это и прозвали Кашлюном. Знаете, наверное, сами.
Но мы тоже не дураки. Придумали, как можно спастись от хлора.
В окопах у нас постоянно стояла вода в кастрюлях или вёдрах. Обыкновенная вода. И как только мы замечали со стороны немцев облако ядовито-жёлтого цвета, идущее на наши позиции, брали что у кого было под рукой – полотенце, платок ли, кусок любой материи, просто свою рубаху, смачивали в воде. Отжимали и повязывали на голову, закрывая при этом рот, нос, и ложились на дно окопа. Так сохраняли свою жизнь.
После прохождения хлорного облака противник шёл в атаку, думая, что половины из нас уже нет.
Но мы-то были живы и встречали немца таким огнём, что ему деваться было некуда. Это всегда был полный разгром. Вот в один из таких боёв я и отличился.
У нас был ранен офицер – капитан. Я и повёл своих солдат в атаку.
Немцев мы разбили наголову. До сотни взяли в плен, добыли много техники, оружия. Меня тогда и ранило в ногу. За это ранение и подвиг меня и наградили серебряным Георгиевским крестом.
Вот так-то, хлопцы. Даром кресты не даются. Их нужно заслужить. Порой ценой своей жизни.
Жив-то я остался, но с тех пор хромаю и вот уже полсотни лет мучительно кашляю. Но живу.
Правда, власти наши не жалуют таких. Я же вам уже говорил, что у нас считают, что я воевал не за народ и страну, а за царя.
Вот на праздник Победы – 9 мая – все наши деревенские мужики, которые воевали в Великую Отечественную войну, надев свои награды, идут вместе со школьниками на митинг к памятнику погибшим односельчанам, а меня даже и не приглашают. Очень обидно. До слёз обидно.
Я посмотрел на деда, и мне показалось, что и сейчас на его глазах блестят слезинки.
И мне, малолетнему деревенскому пацану, захотелось стать по стойке смирно и попросить прощения за наших руководителей, их бездушное отношение к своим героям. В ту минуту я внутренне поклялся, что никогда больше не буду называть Ивана Леонтьевича по-деревенски – Кашлюном. Никогда!
— Дед, а покажи-ка свой фронтовой дневник, – попросил Барсуков.
— Ну, если интересно, так покажу, – Иван Леонтьевич стал на табурет и достал из-за иконы небольшой блокнот.
— Вот он, мой фронтовой дневник. Я записывал в него всё, что случалось, где бывал, что видел. Времени свободного на войне нет, но раз в неделю я всё же вёл записи.
Даже самому сейчас интересно читать. Хотя, я думаю, это только мне интересно. Мои дети, например, никто не читал, внуки тоже не читали. А умру я, всё уйдёт со мной в могилу. Вот так-то, дети.
Но, может быть, кто-то из вас вырастет и, став писателем, напишет книгу об этом? – лицо Ивана Леонтьевича посветлело, он заулыбался, глаза заблестели.
И тут меня словно кто-то подтолкнул.
Не знаю, как это и получилось, но я встал со скамейки и отчеканил:
— Иван Леонтьевич! Я вырасту и буду настоящим писателем. Обещаю, что обязательно напишу о вас всё, что знаю. Честное пионерское!
Помню, что тогда Иван Леонтьевич погладил меня по голове и сказал:
— Ну, дай бог, дай бог!
Потом достал из внутреннего кармана своего пиджака деньги и дал один рубль своему внуку, а второй рубль протянул мне. Я, конечно, отказывался и не брал, но он даже и слушать не хотел.
— Микола, это тебе, как писателю, аванс за рассказ обо мне, – и опять улыбнулся.
Домой я не шёл – летел.
Кроме груш у меня в кармане лежало целое состояние – один рубль!
Контрольную работу Барсуков написал на четвёрку.
Радовались все: я, классный руководитель Мария Даниловна, сам Коля Барсуков, Иван Леонтьевич и даже мои родители.
— Ты Барсука-то подтягивай, подтягивай, но смотри, сам не скатись на трояки. Ты на сколько написал контрольную?
— Пап, ну я же стахановец. Конечно, на пятёрку!
— Ну-ну, смотри. А то и груш твоих заработанных не нужно. Леонтьевич их столько уже передал, что всю зиму будем взвар варить. Так что смотри, не подкачай. В следующей четверти тоже выводи своего друга в четвёрочники.
Однажды, придя к Барсукову, я заметил, что на стенке сарая на гвозде висит медная трубка длиной около метра.
Вот, что мне надо!
Для деревенских хлопцев нашего возраста это был настоящий клад.
Медной трубки в то время в деревне было днём с огнём не сыскать.
Помню, мы все тогда были помешаны на самопалах. А для хорошего самопала и нужна была именно медная трубка. Её и нужно-то было всего сантиметров двадцать пять. С одной стороны она загибалась с помощью молотка и пассатижей. Потом рядом с загнутой частью трубки напильником прорезалось небольшое отверстие, и вот уже ствол самопала готов. Из берёзовой или дубовой ветки вырезалось пистолетное ложе. Алюминиевой проволокой ствол наглухо прикручивался к рукоятке самопала. А те, у кого отец был трактористом, и была возможность стащить у него немного изоленты, обматывали самопал ею. Он становился похож на настоящий пистолет. Вместо пороха использовали обыкновенные спички. Серные головки аккуратно срезались ножом и засыпались в ствол. И всё на глазок!
Некоторые из нас (особо крутые, как сейчас сказали бы) делали двуствольные самопалы. Это их сразу же ставило на голову выше сверстников.
Хоть я и был круглым отличником в школе, и меня всегда ставили в пример другим, вне школы я был как все. Изготовление самопалов было моим хобби. Я их делал и для себя, и друзьям.
Времени у меня всегда было достаточно. Учёба давалась легко. Я всё схватывал ещё в школе. Дома оставалось только повторить. И, увидев тогда медную трубку, которая преспокойненько висела на стенке сарая, я сразу же взял в оборот своего друга. Но он поставил условие:
— Здесь трубки хватит на два самопала. Один делаешь себе, второй
мне. Только тогда я тебе её отдам.
Что поделаешь. Я согласился.
4.
Иван Леонтьевич Шалобода умер утром на Пасху.
— Богоугодный человек, – сказала моя мать. – Все, кто умирает на Пасху, сразу попадают в рай.
— Ада ему и на земле досталось, не приведи Господи, – молвил в ответ отец. – Одна война чего стоит.
Хоронили Леонтьича на второй день Пасхи.
Проводить в последний путь вышла почти вся деревня.
— Пошли, Коля, и мы проводим соседа, – сказал отец.
Мы присоединились к похоронной процессии, когда она поравнялась с нашим домом. Плакали родственники, пели церковные песни старухи.
До кладбища оставалось метров сто, когда я заметил прямо над нами
высоко в небе двух голубей.
— Пап, посмотри, твои голуби над нами.
Отец приостановился, долго всматривался в высоту, потом сказал:
— Нет, это не мои голуби. У меня нет таких чисто-белых. А эти уж
какие-то белее снега даже. Ангелы это, сынок. Провожают Леонтьича в последний путь. Вот посмотришь, как только дойдём до кладбища, и они исчезнут, как будто растворятся.
И действительно, как только подошли все к деревенскому кладбищу, в небе их уже не было.
Плакали и прощались с усопшим родственники, детям раздали конфеты и печенье, закрыли крышку гроба, заколотили, опустили гроб в могилу, и стали закапывать.
Я подошёл к Николаю.
— У меня с собой два заряженных самопала, твой и мой. Давай посалютуем деду.
— А люди?
Вижу, Коля не против сделать салют, но побаивается.
— А мы стрельнём, когда все разойдутся.
— Хорошо.
— Коля, пошли домой, – это мать Барсукова, но он сразу нашёлся,
что ответить.
— Мы с Колей соберём все лопаты и принесём сами.
— Ладно, смотрите, не оставляйте здесь ничего.
Народ быстро разошёлся. Мы остались одни.
Ещё раз убедившись, что никого рядом нет, я достал самопалы и две коробки спичек. Стали рядом.
— Огонь! – скомандовал я. Тишину разорвало два хлёстких выстрела, а с кладбищенских клёнов с карканьем взлетела стая воронья. Да будет Вам земля пухом, Иван Леонтьевич!
5.
— Ну, ты пойдёшь сегодня к своему однокласснику? – напомнила мне мать.
— Да, пойду. Через часок. Пусть выспится.
Подхожу к дому Барсуковых со стороны их огорода. Огорода как такового нет. Выделяется полоска земли, обильно поросшая лебедой и прочей сорной растительностью. Еле заметная, не скошенная, а именно протоптанная тропинка ведёт к бане. Иду по ней. Тот же вчерашний чумазый мужчина убирает огурцы. Срывает их с плетей и бросает в кучу. Их столько много, что сразу же возникает вопрос: зачем столько?
Куда их девать?
Кроме грядок с огурцами на участке посажено несколько рядков картофеля. Вся ботва съедена начисто колорадским жуком. Выросло ли что-нибудь в земле – неизвестно. Она, видно, ещё и не копалась.
Всматриваюсь в своего вчерашнего незнакомца.
Да, он! Это мой школьный друг Коля Барсуков.
Он также заметил меня и перестал работать. Всё такой же неумытый, непричесанный, с руками слесаря-сборщика двигателей внутреннего сгорания.
Мы некоторое время молча смотрели друг на друга, а потом так же молча, по-мужски, обнялись.
— Привет, Барсук!
— Привет, Коль!
— Как же долго мы не виделись!
— Как будто живём на разных континентах.
— Да, есть такое. Лет двадцать не виделись.
Я молча достал пол-литра водки. Уходя из дома, я взял её у матери.
Она даже не стала меня отговаривать.
— Ладно, сынок, вы всё-таки школьные друзья и не виделись целых
двадцать лет, да и не споишь ты его этим. Он и без тебя давно спился.
Не угостишь его – пойдёт по деревне. Но ты его всё равно поругай.
Коля сразу повеселел.
Мы присели на скамейку возле бани, и полились рекой, как в таких случаях всегда бывает, воспоминания.
Вспоминалось всё до мельчайших подробностей. Но как только я пробовал его ругать, сразу же лицо его суровело, и он переводил разговор на другую тему.
— Коль, всё, довольно! – говорил он мне. Сейчас уже ничего не исправить. Мне же не двадцать лет. Не сложилась у меня жизнь, понимаешь? Не сложилась! Я и сам не рад, что ударился в пьянку. Давай о чём-нибудь другом поболтаем.
— Давай.
Вот тут-то я и вспомнил деда Ивана Леонтьевича, его фронтовой дневник и Георгиевский крест.
— Крест забрал себе средний брат, Лёня, он сейчас где-то в Рязани.
А дневник у меня. Правда, многих листов не хватает. Ко мне же ходит в гости разный люд, всё больше пьющий, безденежный элемент. Даже закурить у большинства нет.
А я сам выращиваю табак на грядках. Делаю махорку по всем правилам. Она у меня всегда на столе стоит в миске. Вместо сахара, – и засмеялся. – А гости мои захотят покурить – даже газеты нет ни у кого.
Не во что завернуть махру.
Я однажды взял, да и вырвал один листок из дедова блокнота. Понравилось. А потом пошло и поехало. Добрую часть скурили по пьянке.
— Ты что, сдурел, – я прямо был вне себя от такого признания. – Иди
и принеси сюда блокнот. Быстро!
Он не стал возражать, и через некоторое время блокнот с фронтовыми записями его деда был у меня в руках. Значительно похудевший, но всё же не потерявший свою ценность.
Я держал в руках вещь, которую последний раз видел пятьдесят лет назад. Руки мои дрожали от волнения.
— Барсук, я тебе его назад не отдам. Хоть лопни, не отдам. Вот тебе деньги, – и я вытащил из кармана пятисотку, – купишь себе сигарет, или газет на самокрутки.
От денег он отказался.
— Всё равно пропью, – и пошёл в дом. Оттуда вернулся и протянул мне фото своего деда.
— Я отдаю тебе блокнот и фотографию деда. Обещай мне, что передашь всё в областной музей.
Я пообещал.
На другой день я уезжал из дома, увозя с собой фронтовой дневник участника Первой мировой войны и его фотографию. А ещё через год умер и сам Барсуков – мой одноклассник.
В деревне сказали – от водки.
(И з записей в блокноте Ивана Леонтьевича Шалобода)
Декабрь 1-е.
Я получил два письма. Отъ отца одно и отъ брата одно, и имъ послалъ тоже – отцу и Фёдору.
3-го декабря. Это нащотъ телеграммы.
2,3,4,5,6,7,8-го я ездилъ по хлеб въ г. Ботошаны. У одной деревни собрались солдаты для выбора ст. офицеровъ.
3-го числа у нас сбросили погоны, и господа офицеры золотые погоны
долой. Да здравствует равенство и братство.
6-го получили жалование.
Я получил 20 рублей….
За ефрейтора – 1 рубль
Жалование – 5 рублей
За недоед – 8 рублей
За крест – 6 рублей
Всего – 20 рублей.
15, 16, 17-го – нашъ полкъ заступалъ на позицию, и я взял австрийские патроны 12-ть ящиков… отослал жене письмо.
18-го я услышал кукушку.
Кукушка куковала у Карпатахъ.
19-го заступилъ дневальнымъ.
19-го слышал пение соловья.
19-го – послалъ отцу письмо.
22-го была хорошая погода. С утра морозъ. Земля замёрзла порядочно.
Леталъ австрийский аэропланъ. Наши артиллеристы постреляли по нему. И кое-где слышенъ грохотъ орудий на земле. А тут ходят слухи, что уже мир…
С 23-го на 24-е выпал на полтора вершка снегъ. Была хорошая погода.
6.
За окном двадцатиградусный мороз. Осталось менее недели до Нового года. У всех предпраздничное настроение. Жена ушла в магазин. Я один дома.
Выпив чашку кофе, сажусь за стол и беру свой рассказ.
Сейчас ещё раз прочту, и можно печатать.
Рассказ я назвал «Дед Кашлюн». По-моему, с названием угадал. Так в деревне звали моего главного героя. Дед Кашлюн.
Читаю написанное, а предо мной, как в кино, проплывают картинки из далёкого детства.
Деревня, наша восьмилетка, друзья: Коля Барсуков, Мишка. Вспомнил и тот момент, когда я внутренне поклялся не называть Ивана Леонтьевича Кашлюном. Вспомнил и наш салют герою на его могиле.
Беру фломастер и зачёркиваю название «Дед Кашлюн».
Крупными печатными буквами, почти машинально, как будто не сам, а какие-то высшие силы ведут мою руку, пишу:
ГЕОРГИЕВСКИЙ КАВАЛЕР.
Как же я раньше не додумался до этого?
Читаю дальше. Всё в рассказе нравится. Дважды перечитываю то место, где мы воруем груши.
А какие же они были вкусные! Крупные, жёлтые, налитые соком и очень сладкие. Сразу можно целых полдесятка съесть, и оскомы не набьёшь.
Хлопнула входная дверь. Это вернулась из магазина жена. Сняла и повесила в прихожей на вешалке своё пальто.
— Ох, и мороз же сегодня! Я промёрзла до самых костей. А ты всё пишешь? Возьми-ка вот лучше груш покушай, – и протянула мне одну крупную, жёлтую.
— Груша? – вырвалось у меня.
— Груша, конечно, груша – ответила жена. – А ты что, колбасы хотел?
— Где ты её взяла? – почти крикнул я.
— Да чего ты орёшь? Господи! Где я её взяла? – в магазине купила, где же ещё. Там к Новому году всего навезли. Всякой всячины. Глаза разбегаются. Бери – не хочу.
Прохожу мимо вот этих груш, а меня словно под бок кто-то толкает: купи да купи. Дороговато, правда, а вот взяла и купила. Ешь! И благодари за то, что жена твоя такая добрая. Всё для тебя! – улыбнулась и ушла себе на кухню.
Боже мой! Да что же это сегодня за день такой? – вспомнил свою клятву, и это заставило меня изменить название рассказа, а теперь вот эти груши. Они точно оттуда, из моего детства.
Странное совпадение. Словно наблюдают мои герои за всем происходящим из параллельного мира и подталкивают нас к определённым действиям и шагам.
И эта груша, лежащая предо мной на столе, мне показалась подарком от старика-героя за то, что хоть и прошло полвека, я всё же выполнил его наказ – написал всё, что я знал и помнил о нём. А если это так, то большое Вам спасибо, Иван Леонтьевич!
И твою просьбу, Барсуков Николай, мой одноклассник и друг детства, я тоже выполнил.
Вчера дневник и фотографию твоего деда я передал в областной краеведческий музей.
Пусть знают наши потомки, что в небольшой деревеньке Несвоевка, что на Брянщине, жил и там же похоронен простой русский мужик, участник Первой мировой войны, Георгиевский кавалер и просто солдат-герой Иван Леонтьевич Шалобода.
А его фронтовые записки будут навечно и надёжно храниться для последующих поколений.
И уже больше никто и никогда не вырвет из дневника героя листок для самокрутки.
Дай-то, Господи!