Вечер памяти Николая Иволги

В Жуковской центральной библиотеке состоялся вечер памяти члена Союза писателей России Николая Григорьевича Иволги. 4 июля ему исполнилось бы 65 лет. В этот день собратья по перу из литературного объединения «Стожары» собрались, чтобы отдать дань памяти прекрасному человеку и замечательному писателю. Звучали стихи Николая Григорьевича из двух вышедших книг «Летний дождь» и «Мы — русские»; строки, посвященные ему жуковскими поэтами; воспоминания друзей. Поэт живёт, покуда живо Слово. Великолепные поэмы, пронзительные стихи, увлекательные рассказы из жизни земляков остались нам в наследство памятником безвременно ушедшему таланту.

Наталья Кандаурова

Николай Григорьевич Иволга ушёл от нас 18 декабря 2021 года. Светлая память замечательному человеку!

В альманахе «Литературный Брянск 2020-2021» был опубликован его рассказ –

«Георгиевский кавалер»

 

708-й пехотный Ро…ленский полкъ. 1 рота, 4 взводъ.
Получ. Ивану Леонтьеву Шалобода.23 апреля 1917 года.
Воистину Воскресе.
Милый и дорогой наш племянникъ Иван Леонтьевич.
Поздравляемъ тебя съ праздникомъ светлого Христова
Воскресения и желаемъ тебе быть здоровымъ…
…. Пасхи.

 

1.

— Ну, теперь можно и отдохнуть. На сегодня хватит! – мать, уложив на кучу выкопанной картошки сухую ботву, взяв в руки корзинку с урожаем, пошла по меже к дому.
— Забери вилы и пошли домой!
— Только искупнусь, – крикнул я ей и, отряхнув с брюк песок, поспешил к озеру, находившемуся недалеко от отцовского дома.
Была уже середина сентября, но погода стояла почти как в начале августа, поэтому вода в озере была хоть и по-осеннему прозрачная, но ещё довольно тёплая. Я с удовольствием искупался. Вода сразу освежила, усталость как рукой сняло. Даже идти домой не хотелось. Присел на лежащее на берегу ивовое бревно и ещё долго сидел на нём, глядя на озеро. Вода успокаивала. Вспомнилось детство.
Целыми днями деревенские дети пропадали на этом водоёме. Летом, с самого утра, как только начинало припекать солнце, вся детвора была уже здесь. Купались, плавали на лодках и автомобильных камерах, удили рыбу. По вечерам на берегу жгли костры, тайком от родителей курили папиросы. Это была наша жизнь. Жизнь деревенских пацанов.
Посидев ещё немного на берегу озера, я вернулся домой. Проходя мимо сеней, где мать всегда готовила пищу, услышал приятное шкворчание, и ноздрей коснулся божественный аромат жарившихся котлет. Безумно захотелось есть.
— Подожди минутку, не готово, – мать спешно накрывала стол, желая угодить сыну.
Я вышел на улицу и присел на скамейку. Такие скамейки в деревне были возле каждого дома. Их почему-то называли лавочками. По вечерам, закончив все домашние дела, жители выходили на улицу, усаживались на эти лавочки и до самой темноты вели свои нехитрые разговоры, делились новостями. Вот и я, усевшись поудобнее, смотрел на улицу, редких прохожих. Было приятно сидеть после рабочего дня просто так, ни о чём не думая.
По дороге со стороны сельмага, покачиваясь, медленно шёл мужчина средних лет. Одет он был в помятую, грязную одежду. Его руки почти до локтей были в мазуте, точно у слесаря, который весь день только и делал, что разбирал и снова собирал двигатели внутреннего сгорания. Поравнявшись со мной, он остановился. С минуту стоял, покачиваясь и пристально глядя на меня. Потом, пробормотав что-о себе под нос, махнул рукой и продолжил путь.
– Странный тип. Где я мог его раньше видеть? – подумал я.
– Иди вечерять, всё на столе, – открыв калитку, позвала мать.
Я поднялся и пошёл в дом. Всё время, пока мы ужинали, из головы не выходила встреча с этим человеком.
– Мать, а что это за мужик прошёл мимо, когда я сидел на улице? Не видела?
– Видела. Как же. А ты что, не узнал его?
– Нет, не узнал. И вообще, мне кажется, впервые вижу.
– Так это же твой друг детства – Коля Барсуков.
– Коля? Не может быть!
– Вот тебе и не может быть. Барсуков это. Николай Григорьевич, как и ты.
– Как же он изменился! Хотя по правде, я ведь не видел его лет двадцать. Думаю, я тоже изменился. За собой ведь не замечаешь.
– Да не время его изменило, – мать подложила в мою тарелку салата из огурцов с помидорами. – Водка его состарила. Совсем спился твой друг. С женой развёлся. Слава Богу, отцовский дом цел. Вот он там сейчас один и живёт. Горе, да и всё тут.
– Он же, мне помнится, лесником работал?
– То-то и оно. Эта работа и сгубила его. Все хотят дровишек себе получше, да подешевле. А он добрый по натуре, но слабохарактерный. Да ещё народ-то наш норовит расплатиться не деньгами, а водкой или самогоном. Вот он и пристрастился. А сейчас без работы. Выгнали. Вот я и говорю – горе, да и всё тут, – мать не спеша убирала посуду со стола.
– Пойти навестить его что ли? – подумал я, но мать опередила.
– Ты, Коля, завтра сходи к нему поближе к обеду, да поругай, как следует. Может, хоть тебя послушает, или стыдно станет. Хотя сомневаюсь я, сынок, – и, тяжело вздохнув, мать покрыла стол скатертью и вышла во двор.
– Цып, цып, цып, – услышал я. Так она всегда начинала кормить кур. Крошила в тазик размоченный хлеб, а сверху посыпала его зерном пшеницы. Одна за одной через дыру в подворотне куры заполнили весь двор.
Тут как тут и петух. Красавец! Хоть картину с него пиши. Но позировать для этой цели наш петух и не собирался, а сразу же принялся за своё любимое мужское дело.
– Бесстыжий! Дай ты им хоть зерна поклевать! – мать ивовым прутом замахнулась на него. Он тут же отскочил в сторону, наклонил голову, широко расставил свои петушьи ноги со шпорами, как бы говоря всем своим видом: «Ты что это, Ивановна, вздумала? Здесь я хозяин! Я!»
А мать открыла дверь в сарай и уже примирительно сказала:
– Ну, доклюёте и на место. До завтра. А ты у меня смотри! – и погрозила петуху прутом. – Разошёлся! Казанова!
Я вышел на улицу, присел на лавочку. И сразу же нахлынули воспоминания….

2.

Заканчивался третий урок. Тётка Дуня, техничка нашей школы, взяв в руку медный колокольчик, не спеша пошла по коридору, непрерывно звоня. Впереди большая перемена – целых двадцать минут!
Почти одновременно раскрылись двери классных комнат, и ученики с шумом устремились на улицу.
Стояли тёплые дни, и находиться в классах никто не хотел. А мальчишки тем более. У них на это была причина.
Рядом со школьным двором, за стареньким покосившимся забором из штакетника стоял дом деда Кашлюна. Так его звали у нас в деревне.
Дом как дом. Такой же старый и покосившийся, как и забор; со столетней крышей, покрытой обомшелым шифером, наполовину потрескавшимся, который при сильном ветре издавал звук, похожий на кашель.
Так и кашляли они по очереди: в ненастье – чаще крыша, а в тихую погоду, особенно по утрам, – сам дед.
Весь огород был засажен картошкой. В саду росло несколько яблонь и груш. Но среди груш была та одна, особенная, ради которой и шли на приступ сада ребята-старшеклассники.
Деду Кашлюну, или, вернее, Ивану Леонтьевичу Шалобода, было более восьмидесяти лет. На Первой мировой войне он был ранен и ходил прихрамывая. Но бегать за ребятами ему и не нужно было. С утра он приводил в сад свою дворняжку, привязывал её на цепь к груше, а сам спокойно отдыхал в шалаше. То-то армейский человек – всё продумано!
Дворняга была злая, и поэтому мы всегда уходили ни с чем.
— Нет, так дело не пойдёт! – сказал мне однажды одноклассник Мишка. – Сегодня после уроков давай придём сюда и понаблюдаем за Кашлюном. А я ещё прихвачу с собой пассатижи.
— Зачем? – спросил я.
— Увидишь, – ответил Мишка и загадочно улыбнулся. – А ты надень свитер и брюки с ремнём.
Голодное наше детство давало о себе знать.
Со средины лета мы уже вовсю объедались недозрелыми ворованными яблоками, грушами, клубникой. Поджаривали на костре ржаные и пшеничные колоски с колхозных полей, початки кукурузы. Потом поспевал горох. А осенью в нашем меню был особый деликатес – турнепс. Казалось, ничего на белом свете нет вкуснее!
Мы с Мишкой уже около часа лежим под большим раскидистым кустом крыжовника на школьном огороде. Плодов на нём, разумеется, нет. Наши поработали! Осталась одна листва да колючки, которые вонзались в тело и царапали его даже сквозь одежду.
— Заправь свитер в брюки и затяни их посильнее ремнём. Жди меня здесь. Я сейчас вернусь. Похоже, дед в доме. Сегодня мы его грушек от пуза наедимся. Я даже специально дома не обедал – больше влезет.
Мишка вытащил из кармана брюк пассатижи, зачем-то пару раз клацнул ими у меня перед самым носом и пополз к забору.
Через несколько минут он вернулся.
– Всё! Операция проведена успешно! Деда в шалаше нет. Собаки тоже. Я снял две штакетины. Через эту дыру пролезешь, ты ведь худее меня. Возле шалаша лежит большая куча груш. Все спелые. Набивай ими полный свитер и назад. Я буду ждать тебя на этой стороне забора.
Поползли – Мишка пропустил меня вперёд и сам последовал за мной. Я с трудом пролез сквозь дыру в заборе, пригнулся, как только мог, ниже к земле и побежал к шалашу. Сердце бешено колотилось. Но, как только понял, что деда с собакой действительно нет в саду, начал понемножку успокаиваться. Ещё раз для страховки огляделся по сторонам и стал набирать груши. Одной рукой я оттягивал ворот свитера, а второй грушу за грушей
бросал за пазуху.
Через пару минут я по ширине сравнялся со своим ростом. Шарик,
да и только!
— Хватит! Давай назад! – Мишка отчаянно махал мне руками.
Я побежал назад. Подбежав к дыре в заборе, хотел уже пролезть через неё, но не тут-то было! Я стал в два раза толще!
— Мишка, гад, давай снимай ещё пару штакетин! Быстрей, иначе все
груши сейчас выброшу!
— Это не я гад, а Кашлюн! Гвозди все позагибал так, что не разогнуть, – Мишка отчаянно разгибал на штакетинах гвозди.
— Одна готова. Сейчас вторую сниму, и ты на свобо… – не договорив, Мишка вдруг резво вскочил с колен, бросив свои пассатижи, пустился наутёк, только пятки засверкали.
— Стой! Куда? – крикнул я.
— На кудыкину гору, – услышал я сзади, и чья-то тяжёлая рука опустилась на моё плечо.
— Кашлюн! – я стоял как вкопанный, не смея пошевелиться.
— Что, не пролез? – дед засмеялся. – Надо же быть таким жадным!
Груш-то набрал боле своего веса. Чей же ты такой будешь? – дед повернул меня к себе.
— А-а-а, узнаю. По породе узнаю. Звать-то не знаю как, вас много, а по породе вижу чей. Ну что ж, сейчас пойдём к твоему отцу. И тут мне несказанно повезло. – Дед закашлялся, да так сильно, что на секунду убрал руку, державшую меня за шиворот. Я мгновенно рванул из-под ремня свитер, груши высыпались на землю.
В доли секунды я нырнул в дыру и был таков.
Домой летел на всех парах. Опомнился только перед калиткой.
— За тобой гнались что ли? – мать, как перед этим дед Кашлюн, схватила меня за шиворот. – Постой-ка, постой! А новый свитер ты зачем на себя напялил? Весь в траве какой-то! Ты где же это был? Ох, скажу отцу, будет тебе нагоняй! Марш в дом!
Надо же – вырядился в свитер, – ворчала мать. – Ну не зима же ещё! На улице теплынь. Всё шкодишь? И друзья у тебя все какие-то не такие, как надо быть. Один Мишка чего стоит. Вырастет – настоящим бандитом будет. Иди руки мой!
Отец сидел за столом, ужинал.
— Садись, сынок, поешь. Небось, голодный. Полдня уже где-то бегаешь. Поесть некогда. 
Я взял ложку и стал есть, а из головы у меня всё не выходил поход за грушами.
— А, вот и гости к нам. Сам Иван Леонтьевич что-то пожаловал, – отец отложил в сторону ложку, вытер руки о полотенце и вышел из-за стола.
Я обомлел. По двору с сумкой груш шёл, прихрамывая, дед Кашлюн.
Я почувствовал, как краснеет лицо, задрожали руки. А всё из-за этого Мишки! Груш ему захотелось! Сам же удрал! Друг называется!
Опустив голову, я ждал, что же будет дальше.
— Можно к вам? – раздался голос за дверью.
— Входи, входи, Иван Леонтьевич! Конечно, можно, а чего же нельзя? – отец шагнул навстречу старику. – Что это ты к нам – в гости, али как? Давно ведь ко мне не заходил, хоть и живём по соседству.
— В гости, не в гости, но вот гостинцев тебе, Фёдорович, я принёс, – и дед поставил на скамейку свою сумку. – Чуть донёс. Вроде бы и не особо много наложил груш, а, видно, годы да болезни берут своё. У тебя, Фёдорович, я вижу, в этом году садовного ничего нет, а у меня наоборот – девать некуда. Особенно хороши вот эти груши. Я когда с войны возвращался, то мне в Молдавии понравилась вот эта груша.
Нарезал черенков и привил дома. На моё счастье, один таки принялся.
Урожай каждый год. А нынче особенно много. Да вот школьники не дают жизни. Могут и зелёных натрусить. А куда они? Ни то, ни сё.
— Мой тоже, наверное, лазит в сад? – и отец строго посмотрел на меня.
— Нет, твоего не замечал, – ответил Леонтьевич, а сам хитровато подмигнул и подал мне две груши.
— Это другу передай. Да скажи ещё, что оружие на поле боя не бросают. За это можно и под трибунал угодить, – и подал мне Мишкины пассатижи, а сам опять рассмеялся до кашля.

3.

— Ну что, плохо ты, Барсуков, математику знаешь. Придётся тебя немного подтянуть. Садись на место, – Мария Даниловна, наша математичка и классный руководитель, посмотрела на Барсукова и поставила точку возле его фамилии в журнале.
— Николай! – а это уже ко мне. – До Нового года – два раза в неделю – будешь ходить к своему тёзке и учить его решать уравнения. Ты его сосед, да ещё и вместе сидите за одной партой. Я на тебя надеюсь. На каждое занятие не меньше двух часов. А я его буду раз в неделю вызывать к доске для контроля. Смотри, не подведи. Договорились?
— Договорились, – ответил я, хотя желания заниматься с Барсуковым особо не было.
После уроков я подошёл к Николаю.
— Ну что, Барсук, в какие дни к тебе ходить и в какое время? Давай сразу договоримся, чтобы меня потом не ругала Мария Даниловна.
— Во вторник и четверг с пяти часов и до семи, – Барсуков ответил сразу, не раздумывая, как будто уже был к этому готов.
— Сегодня как раз вторник. Жди. В пять часов буду. Только деда твоего я боюсь что-то. Вчера мы груши у него воровали с Мишкой.
— Не бойся. Дед хороший у меня. Вот увидишь.
На том и порешили.
Но всё-таки чем ближе к пяти часам, тем больше я робел и старался придумать что-то такое важное, чтобы можно было не идти к Барсуку. А идти-то надо!
Дед сидел за столом и кушал.
— А, Миколка, ты пришёл. Ну, проходи, проходи. Вон наш бездельник сидит в передней. Уже за столом. Ждёт тебя.
Ты его не жалей. Гоняй побольше.
Я приободрился. Не ожидал такой встречи. Действительно, дед Кашлюн хороший. Ни словом не обмолвился, что груши у него вчера воровал.
С тех пор дважды в неделю я занимался с Барсуковым математикой.
Он, в общем-то, оказался способным учеником. Если что-то было непонятно, переспрашивал. Даже по нескольку раз.
А после наших занятий дед всегда угощал меня грушами. И не просто одной-двумя, а накладывал каждый раз полсумки.
— Держи-ка, Миколай, заработок свой, – и обязательно улыбался.
Очередной четверг. Я захожу в дом к Барсукову на занятия. Дед, как всегда, сидит за столом и ужинает. Сегодня он какой-то не такой. Одет в новый пиджак, рубашка застёгнута до последней пуговицы.
— Проходи, проходи, Миколка, не обращай внимания на меня. У меня сегодня праздник.
На пиджаке, с левой стороны, крест. Я раньше такой награды не видел. Интересно.
Спрашиваю у Барсукова.
— Так сегодня у деда день рождения. Он одевается в этот день всегда в новую одежду и обязательно прикалывает на пиджак Георгиевский крест.
Нам, своим внукам и внучкам, обязательно даёт деньги. По рублю.
Представляешь, Коль, это же целое состояние.
— А крест? Кто его наградил им и когда?
— Он же участник Первой мировой войны. Ранен был. Вот и наградили, – отвечал Барсуков. – Если зайдёт к нам, ты сам спроси у него про войну, он расскажет. У деда даже блокнот записей про войну есть. Сам всё записывал. За божницей лежит. И награду свою он там же хранит. А крест из чистого серебра, понятно?

(Из записей в блокноте Ивана Леонтьевича Шалобода)
12-го мая. Позиция близъка отъ нашей. Говорили, шагов на сорокъ.
12-го мая артиллерия стреляла по нашимъ расположениямъ. Должно
снарядов восемдесятъ выпустили.
13-14-15-16 с 17-го на 18-го мая наш полкъ сменился с позиций.
Хорошая погода. Жарко. Изредка находили облака.
18-го августа.
Я послалъ жене письмо.
25, 26, 27 – 9-я армия пошла в наступление. Забрали 1000-чу пленныхъ. Своихъ потерь 84 человека, 9-ть убито. Артиллерия била здорово.
28-го переехали в польскую деревню. Я ходилъ в солевую шахту. Отдал 20 копеекъ проводнику австрийцу.
Сентябрь, 1-ое число.
Сталъ ветеръ, дождь и холодновато.
3-е, 4-е – у меня стала пухнуть щека.
5-е – хорошая погода.
Давали жалование 12-ть рублей. 36-ть копеекъ.
7-го утром артиллерийская стрельба была очень сильной.
Октябрь, 1-ое число – наш полковой праздникъ.
2, 3-го,4-го я ушёлъ изъ своего полка. Пришёлъ въ транспортъ.
5-го октября, 78-й обозный батальонъ,388-й транспортъ.

Я уже собрался уходить, когда отворилась дверь, и в комнату вошёл дед.
— Ну что, позанимались? Молодцы! Понимает он хоть что-нибудь, а, Микол? – это он обращался так ко мне.
— Да, дед, понимает. Просто ему нужно растолковывать всё хорошенько. Завтра у нас будет контрольная. Вот и посмотрим, как он знает материал.
— Хорошо, посмотрим.
И тут я набрался храбрости:
— Дед, а что это у тебя за награда? – и пальцем указал на крест.
— Это долго рассказывать. Не будут тебя твои родители ругать, что задержался?
— Нет, не будут. Расскажи, дед. Мы по истории тоже скоро будем проходить войну.
— Но вам же в школе, наверное, рассказывают всё больше про последнюю, Великую Отечественную, а я воевал ещё на Первой мировой войне. Тоже против немца, за Россию. Знаете, дети, сколько русских солдат погибло на той войне? Сколько
их лежит в могилах по всей Европе? Мыслимо-немыслимо. А нам, да и вам сейчас говорят, что мы воевали и погибали за царя-кровопийца. И все верят в это.
А ведь наш солдат воевал за свою землю, за своих детей и родителей, за мирное небо. Просто сейчас нашей страной руководит генеральный секретарь, а тогда руководил царь. Я его, царя, и в глаза-то никогда не видел, а мне запрещают и награду вот эту носить – царская, говорят. Поэтому я её надеваю редко и ношу не на людях, а дома. Приколю её на пиджак на пару часов, вспомню свою молодость, вспомню войну, друзей бывших помяну и опять прячу за иконы до следующего дня рождения. И так уж сколько лет. Сейчас вот тоже сниму Георгия своего и – за икону, до следующего года. Пусть господь Бог его хранит. Всевышний – это надёжно. Я всю войну прошёл и остался жив благодаря защите его ангелов.
— Дед, а за какой подвиг тебя наградили этим крестом?
— Сейчас всё расскажу.
Немец, он тоже вояка добрый. Попробуй его возьми. Хорошо вооружён, одет, обут, сыт. А вот у нашего брата с этим было хуже. В окопах сыро, обувка худая, еду подвозят нерегулярно. Вот и воюй, солдат!
А немец приноровился к газовым атакам. Для этого он использовал хлорный газ.
Выжидал, когда ветер дул в нашу сторону, и пускал газ, нанося при этом нам огромный урон в живой силе.
Если солдат не погибал сразу, то потом становился инвалидом. Всю оставшуюся жизнь он мучительно кашлял, как вот я. Меня же у нас в деревне за это и прозвали Кашлюном. Знаете, наверное, сами.
Но мы тоже не дураки. Придумали, как можно спастись от хлора.
В окопах у нас постоянно стояла вода в кастрюлях или вёдрах. Обыкновенная вода. И как только мы замечали со стороны немцев облако ядовито-жёлтого цвета, идущее на наши позиции, брали что у кого было под рукой – полотенце, платок ли, кусок любой материи, просто свою рубаху, смачивали в воде. Отжимали и повязывали на голову, закрывая при этом рот, нос, и ложились на дно окопа. Так сохраняли свою жизнь.
После прохождения хлорного облака противник шёл в атаку, думая, что половины из нас уже нет.
Но мы-то были живы и встречали немца таким огнём, что ему деваться было некуда. Это всегда был полный разгром. Вот в один из таких боёв я и отличился.
У нас был ранен офицер – капитан. Я и повёл своих солдат в атаку.
Немцев мы разбили наголову. До сотни взяли в плен, добыли много техники, оружия. Меня тогда и ранило в ногу. За это ранение и подвиг меня и наградили серебряным Георгиевским крестом.
Вот так-то, хлопцы. Даром кресты не даются. Их нужно заслужить. Порой ценой своей жизни.
Жив-то я остался, но с тех пор хромаю и вот уже полсотни лет мучительно кашляю. Но живу.
Правда, власти наши не жалуют таких. Я же вам уже говорил, что у нас считают, что я воевал не за народ и страну, а за царя.
Вот на праздник Победы – 9 мая – все наши деревенские мужики, которые воевали в Великую Отечественную войну, надев свои награды, идут вместе со школьниками на митинг к памятнику погибшим односельчанам, а меня даже и не приглашают. Очень обидно. До слёз обидно.
Я посмотрел на деда, и мне показалось, что и сейчас на его глазах блестят слезинки.
И мне, малолетнему деревенскому пацану, захотелось стать по стойке смирно и попросить прощения за наших руководителей, их бездушное отношение к своим героям. В ту минуту я внутренне поклялся, что никогда больше не буду называть Ивана Леонтьевича по-деревенски – Кашлюном. Никогда!
— Дед, а покажи-ка свой фронтовой дневник, – попросил Барсуков.
— Ну, если интересно, так покажу, – Иван Леонтьевич стал на табурет и достал из-за иконы небольшой блокнот.
— Вот он, мой фронтовой дневник. Я записывал в него всё, что случалось, где бывал, что видел. Времени свободного на войне нет, но раз в неделю я всё же вёл записи.
Даже самому сейчас интересно читать. Хотя, я думаю, это только мне интересно. Мои дети, например, никто не читал, внуки тоже не читали. А умру я, всё уйдёт со мной в могилу. Вот так-то, дети.
Но, может быть, кто-то из вас вырастет и, став писателем, напишет книгу об этом? – лицо Ивана Леонтьевича посветлело, он заулыбался, глаза заблестели.
И тут меня словно кто-то подтолкнул.
Не знаю, как это и получилось, но я встал со скамейки и отчеканил:
— Иван Леонтьевич! Я вырасту и буду настоящим писателем. Обещаю, что обязательно напишу о вас всё, что знаю. Честное пионерское!
Помню, что тогда Иван Леонтьевич погладил меня по голове и сказал:
— Ну, дай бог, дай бог!
Потом достал из внутреннего кармана своего пиджака деньги и дал один рубль своему внуку, а второй рубль протянул мне. Я, конечно, отказывался и не брал, но он даже и слушать не хотел.
— Микола, это тебе, как писателю, аванс за рассказ обо мне, – и опять улыбнулся.
Домой я не шёл – летел.
Кроме груш у меня в кармане лежало целое состояние – один рубль!
Контрольную работу Барсуков написал на четвёрку.
Радовались все: я, классный руководитель Мария Даниловна, сам Коля Барсуков, Иван Леонтьевич и даже мои родители.
— Ты Барсука-то подтягивай, подтягивай, но смотри, сам не скатись на трояки. Ты на сколько написал контрольную?
— Пап, ну я же стахановец. Конечно, на пятёрку!
— Ну-ну, смотри. А то и груш твоих заработанных не нужно. Леонтьевич их столько уже передал, что всю зиму будем взвар варить. Так что смотри, не подкачай. В следующей четверти тоже выводи своего друга в четвёрочники.
Однажды, придя к Барсукову, я заметил, что на стенке сарая на гвозде висит медная трубка длиной около метра.
Вот, что мне надо!
Для деревенских хлопцев нашего возраста это был настоящий клад.
Медной трубки в то время в деревне было днём с огнём не сыскать.
Помню, мы все тогда были помешаны на самопалах. А для хорошего самопала и нужна была именно медная трубка. Её и нужно-то было всего сантиметров двадцать пять. С одной стороны она загибалась с помощью молотка и пассатижей. Потом рядом с загнутой частью трубки напильником прорезалось небольшое отверстие, и вот уже ствол самопала готов. Из берёзовой или дубовой ветки вырезалось пистолетное ложе. Алюминиевой проволокой ствол наглухо прикручивался к рукоятке самопала. А те, у кого отец был трактористом, и была возможность стащить у него немного изоленты, обматывали самопал ею. Он становился похож на настоящий пистолет. Вместо пороха использовали обыкновенные спички. Серные головки аккуратно срезались ножом и засыпались в ствол. И всё на глазок!
Некоторые из нас (особо крутые, как сейчас сказали бы) делали двуствольные самопалы. Это их сразу же ставило на голову выше сверстников.
Хоть я и был круглым отличником в школе, и меня всегда ставили в пример другим, вне школы я был как все. Изготовление самопалов было моим хобби. Я их делал и для себя, и друзьям.
Времени у меня всегда было достаточно. Учёба давалась легко. Я всё схватывал ещё в школе. Дома оставалось только повторить. И, увидев тогда медную трубку, которая преспокойненько висела на стенке сарая, я сразу же взял в оборот своего друга. Но он поставил условие:
— Здесь трубки хватит на два самопала. Один делаешь себе, второй
мне. Только тогда я тебе её отдам.
Что поделаешь. Я согласился.

4.

Иван Леонтьевич Шалобода умер утром на Пасху.
— Богоугодный человек, – сказала моя мать. – Все, кто умирает на Пасху, сразу попадают в рай.
— Ада ему и на земле досталось, не приведи Господи, – молвил в ответ отец. – Одна война чего стоит.
Хоронили Леонтьича на второй день Пасхи.
Проводить в последний путь вышла почти вся деревня.
— Пошли, Коля, и мы проводим соседа, – сказал отец.
Мы присоединились к похоронной процессии, когда она поравнялась с нашим домом. Плакали родственники, пели церковные песни старухи.
До кладбища оставалось метров сто, когда я заметил прямо над нами
высоко в небе двух голубей.
— Пап, посмотри, твои голуби над нами.
Отец приостановился, долго всматривался в высоту, потом сказал:
— Нет, это не мои голуби. У меня нет таких чисто-белых. А эти уж
какие-то белее снега даже. Ангелы это, сынок. Провожают Леонтьича в последний путь. Вот посмотришь, как только дойдём до кладбища, и они исчезнут, как будто растворятся.
И действительно, как только подошли все к деревенскому кладбищу, в небе их уже не было.
Плакали и прощались с усопшим родственники, детям раздали конфеты и печенье, закрыли крышку гроба, заколотили, опустили гроб в могилу, и стали закапывать.
Я подошёл к Николаю.
— У меня с собой два заряженных самопала, твой и мой. Давай посалютуем деду.
— А люди?
Вижу, Коля не против сделать салют, но побаивается.
— А мы стрельнём, когда все разойдутся.
— Хорошо.
— Коля, пошли домой, – это мать Барсукова, но он сразу нашёлся,
что ответить.
— Мы с Колей соберём все лопаты и принесём сами.
— Ладно, смотрите, не оставляйте здесь ничего.
Народ быстро разошёлся. Мы остались одни.
Ещё раз убедившись, что никого рядом нет, я достал самопалы и две коробки спичек. Стали рядом.
— Огонь! – скомандовал я. Тишину разорвало два хлёстких выстрела, а с кладбищенских клёнов с карканьем взлетела стая воронья. Да будет Вам земля пухом, Иван Леонтьевич!

5.

— Ну, ты пойдёшь сегодня к своему однокласснику? – напомнила мне мать.
— Да, пойду. Через часок. Пусть выспится.
Подхожу к дому Барсуковых со стороны их огорода. Огорода как такового нет. Выделяется полоска земли, обильно поросшая лебедой и прочей сорной растительностью. Еле заметная, не скошенная, а именно протоптанная тропинка ведёт к бане. Иду по ней. Тот же вчерашний чумазый мужчина убирает огурцы. Срывает их с плетей и бросает в кучу. Их столько много, что сразу же возникает вопрос: зачем столько?
Куда их девать?
Кроме грядок с огурцами на участке посажено несколько рядков картофеля. Вся ботва съедена начисто колорадским жуком. Выросло ли что-нибудь в земле – неизвестно. Она, видно, ещё и не копалась.
Всматриваюсь в своего вчерашнего незнакомца.
Да, он! Это мой школьный друг Коля Барсуков.
Он также заметил меня и перестал работать. Всё такой же неумытый, непричесанный, с руками слесаря-сборщика двигателей внутреннего сгорания.
Мы некоторое время молча смотрели друг на друга, а потом так же молча, по-мужски, обнялись.
— Привет, Барсук!
— Привет, Коль!
— Как же долго мы не виделись!
— Как будто живём на разных континентах.
— Да, есть такое. Лет двадцать не виделись.
Я молча достал пол-литра водки. Уходя из дома, я взял её у матери.
Она даже не стала меня отговаривать.
— Ладно, сынок, вы всё-таки школьные друзья и не виделись целых
двадцать лет, да и не споишь ты его этим. Он и без тебя давно спился.
Не угостишь его – пойдёт по деревне. Но ты его всё равно поругай.
Коля сразу повеселел.
Мы присели на скамейку возле бани, и полились рекой, как в таких случаях всегда бывает, воспоминания.
Вспоминалось всё до мельчайших подробностей. Но как только я пробовал его ругать, сразу же лицо его суровело, и он переводил разговор на другую тему.
— Коль, всё, довольно! – говорил он мне. Сейчас уже ничего не исправить. Мне же не двадцать лет. Не сложилась у меня жизнь, понимаешь? Не сложилась! Я и сам не рад, что ударился в пьянку. Давай о чём-нибудь другом поболтаем.
— Давай.
Вот тут-то я и вспомнил деда Ивана Леонтьевича, его фронтовой дневник и Георгиевский крест.
— Крест забрал себе средний брат, Лёня, он сейчас где-то в Рязани.
А дневник у меня. Правда, многих листов не хватает. Ко мне же ходит в гости разный люд, всё больше пьющий, безденежный элемент. Даже закурить у большинства нет.
А я сам выращиваю табак на грядках. Делаю махорку по всем правилам. Она у меня всегда на столе стоит в миске. Вместо сахара, – и засмеялся. – А гости мои захотят покурить – даже газеты нет ни у кого.
Не во что завернуть махру.
Я однажды взял, да и вырвал один листок из дедова блокнота. Понравилось. А потом пошло и поехало. Добрую часть скурили по пьянке.
— Ты что, сдурел, – я прямо был вне себя от такого признания. – Иди
и принеси сюда блокнот. Быстро!
Он не стал возражать, и через некоторое время блокнот с фронтовыми записями его деда был у меня в руках. Значительно похудевший, но всё же не потерявший свою ценность.
Я держал в руках вещь, которую последний раз видел пятьдесят лет назад. Руки мои дрожали от волнения.
— Барсук, я тебе его назад не отдам. Хоть лопни, не отдам. Вот тебе деньги, – и я вытащил из кармана пятисотку, – купишь себе сигарет, или газет на самокрутки.
От денег он отказался.
— Всё равно пропью, – и пошёл в дом. Оттуда вернулся и протянул мне фото своего деда.
— Я отдаю тебе блокнот и фотографию деда. Обещай мне, что передашь всё в областной музей.
Я пообещал.
На другой день я уезжал из дома, увозя с собой фронтовой дневник участника Первой мировой войны и его фотографию. А ещё через год умер и сам Барсуков – мой одноклассник.
В деревне сказали – от водки.

(И з записей в блокноте Ивана Леонтьевича Шалобода)
Декабрь 1-е.
Я получил два письма. Отъ отца одно и отъ брата одно, и имъ послалъ тоже – отцу и Фёдору.
3-го декабря. Это нащотъ телеграммы.
2,3,4,5,6,7,8-го я ездилъ по хлеб въ г. Ботошаны. У одной деревни собрались солдаты для выбора ст. офицеровъ.
3-го числа у нас сбросили погоны, и господа офицеры золотые погоны
долой. Да здравствует равенство и братство.
6-го получили жалование.
Я получил 20 рублей….
За ефрейтора – 1 рубль
Жалование – 5 рублей
За недоед – 8 рублей
За крест – 6 рублей
Всего – 20 рублей.
15, 16, 17-го – нашъ полкъ заступалъ на позицию, и я взял австрийские патроны 12-ть ящиков… отослал жене письмо.
18-го я услышал кукушку.
Кукушка куковала у Карпатахъ.
19-го заступилъ дневальнымъ.
19-го слышал пение соловья.
19-го – послалъ отцу письмо.
22-го была хорошая погода. С утра морозъ. Земля замёрзла порядочно.
Леталъ австрийский аэропланъ. Наши артиллеристы постреляли по нему. И кое-где слышенъ грохотъ орудий на земле. А тут ходят слухи, что уже мир…
С 23-го на 24-е выпал на полтора вершка снегъ. Была хорошая погода.

6.

За окном двадцатиградусный мороз. Осталось менее недели до Нового года. У всех предпраздничное настроение. Жена ушла в магазин. Я один дома.
Выпив чашку кофе, сажусь за стол и беру свой рассказ.
Сейчас ещё раз прочту, и можно печатать.
Рассказ я назвал «Дед Кашлюн». По-моему, с названием угадал. Так в деревне звали моего главного героя. Дед Кашлюн.
Читаю написанное, а предо мной, как в кино, проплывают картинки из далёкого детства.
Деревня, наша восьмилетка, друзья: Коля Барсуков, Мишка. Вспомнил и тот момент, когда я внутренне поклялся не называть Ивана Леонтьевича Кашлюном. Вспомнил и наш салют герою на его могиле.
Беру фломастер и зачёркиваю название «Дед Кашлюн».
Крупными печатными буквами, почти машинально, как будто не сам, а какие-то высшие силы ведут мою руку, пишу:
ГЕОРГИЕВСКИЙ КАВАЛЕР.
Как же я раньше не додумался до этого?
Читаю дальше. Всё в рассказе нравится. Дважды перечитываю то место, где мы воруем груши.
А какие же они были вкусные! Крупные, жёлтые, налитые соком и очень сладкие. Сразу можно целых полдесятка съесть, и оскомы не набьёшь.
Хлопнула входная дверь. Это вернулась из магазина жена. Сняла и повесила в прихожей на вешалке своё пальто.
— Ох, и мороз же сегодня! Я промёрзла до самых костей. А ты всё пишешь? Возьми-ка вот лучше груш покушай, – и протянула мне одну крупную, жёлтую.
— Груша? – вырвалось у меня.
— Груша, конечно, груша – ответила жена. – А ты что, колбасы хотел?
— Где ты её взяла? – почти крикнул я.
— Да чего ты орёшь? Господи! Где я её взяла? – в магазине купила, где же ещё. Там к Новому году всего навезли. Всякой всячины. Глаза разбегаются. Бери – не хочу.
Прохожу мимо вот этих груш, а меня словно под бок кто-то толкает: купи да купи. Дороговато, правда, а вот взяла и купила. Ешь! И благодари за то, что жена твоя такая добрая. Всё для тебя! – улыбнулась и ушла себе на кухню.
Боже мой! Да что же это сегодня за день такой? – вспомнил свою клятву, и это заставило меня изменить название рассказа, а теперь вот эти груши. Они точно оттуда, из моего детства.
Странное совпадение. Словно наблюдают мои герои за всем происходящим из параллельного мира и подталкивают нас к определённым действиям и шагам.
И эта груша, лежащая предо мной на столе, мне показалась подарком от старика-героя за то, что хоть и прошло полвека, я всё же выполнил его наказ – написал всё, что я знал и помнил о нём. А если это так, то большое Вам спасибо, Иван Леонтьевич!
И твою просьбу, Барсуков Николай, мой одноклассник и друг детства, я тоже выполнил.
Вчера дневник и фотографию твоего деда я передал в областной краеведческий музей.
Пусть знают наши потомки, что в небольшой деревеньке Несвоевка, что на Брянщине, жил и там же похоронен простой русский мужик, участник Первой мировой войны, Георгиевский кавалер и просто солдат-герой Иван Леонтьевич Шалобода.
А его фронтовые записки будут навечно и надёжно храниться для последующих поколений.
И уже больше никто и никогда не вырвет из дневника героя листок для самокрутки.
Дай-то, Господи!

 

Читальный зал

Произведения наших авторов

Надежда Кожевникова — о войне

Возьми меня, мой милый, на войну               Возьми меня, мой милый, на войну! Ведь ты

«Победа – 80»

Стихи и проза брянских авторов на военную тему

Надежда Кожевникова. Мариупольский Хатико

17 марта 2022 года. В Мариуполе идут упорные бои. Местные жители пытаются покинуть город, выставляют

Надежда Кожевникова. Вспомним трагедию Хатыни!

                                 Вспомним трагедию Хатыни!                22 марта 1943 года зондеркомандой (118 полицейский батальон, командир

Надежда Кожевникова. Россия. Провинция. Город Новозыбков.

   1.      1986 год. Авария на ЧАЭС. Нас, несколько женщин с детьми (юго-западные