Нина Петровна Рылько родилась в г. Трубчевске Брянской области.

Окончила литературный факультет Ленинградского пединститута им. А.И. Герцена.

Работала преподавателем русского языка как иностранного у студентов из развивающихся стран Азии, Африки и Латинской Америки в Кокинском совхозе-техникуме.

Четыре года преподавала русский язык афганским студентам в городах Мазари-Шариф и Кабул. За эту работу во время Саурской революции награждена двумя боевыми медалями правительства Афганистана.

Автор семи прозаических книг «С верой в будущее» (2000), «Просто любовь» (2002), «Как живой с живыми» (2006), «Признание» (2010), «В стране солнца и гор» (2012), «Что такое любовь?» (2013), «Дети войны» (2014).

Лауреат литературной премии им. Н.И. Рыленкова (2011) и им. Н.А. Мельникова (2015), лауреат IV Международного Всеукраинского литературно-музыкального фестиваля «Расстрелянная молодость» (2013).За общественную работу награждена 20-ю грамотами и 7-ю медалями.

Член Союза писателей с 2007 года. Живёт в Брянске.

_____________________________________________

ПОЛИЦАЙ

Когда я брала классное руководство в 6-ом «б», меня предупредили: коллектив хороший, дружный, организованный, хотя есть в нем один… В общем, трудный. Этого «трудного» я определила сразу. За последней партой сидел, потупившись, красивый мальчик, с каким-то болезненно нервным, можно сказать, затравленным выражением лица. Он не смеялся, когда смеялись другие, не торопился поднимать руку, когда все поднимали ее, не срывался с места после звонка на перемену. В общем, вел себя так, словно случайно попал в этот совершенно чужой, мало знакомый ему коллектив, с которым его ничего не связывало. Нашему классу поручили привести в порядок цветник перед главным входом. В назначенное время все ребята дружно собрались у школы. Видно было, что класс не впервой трудится. Дежурные быстренько раздали рабочий инструмент. Кто схватил грабли, кто лопату, кто мотыги. Лишь у носилок получилась неувязка. Девочка Вера отбежала от них, как только с другой стороны за них взялся Ваня (так звали «трудного»). — Вера! В чем дело? – спросила я. — Не буду с ним работать! – резко ответила она. — Почему? Девочка молчала, отвернувшись, затем нехотя промолвила: — Пусть другие с ним работают, а я не буду. Я посмотрела на Ваню, и мне сразу стало жалко мальчишку, насколько расстроенный и убитый был у него вид. Причём, я уже успела заметить, с какой радостью и готовностью подбежал он к девочке, когда у носилок оказалась она одна. — Вера, прошу тебя, – осторожно начала я, – посмотри, как дружно работают другие. Неужели ты хуже? – сделала я попытку немного задеть ее самолюбие. — С ним работать не буду! – упрямо повторяла девочка. — Но почему? – не отступала я. — Потому что он полицай! – крикнула Вера и сильно покраснела. — Какой полицай! – возмутилась я, – думай, что говоришь! Война давно закончилась. О каком полицае может идти речь! — Отец его полицай, значит, и он полицай! – тупо повторяла девочка. У бедного Вани на глазах появились слёзы, губы дрогнули, он махнул в отчаянье рукой и побрёл в сторону. — Полицай! Полицай! – понеслось ему в спину. — А ну, прекратите немедленно! – закричала я и подумала, насколько дети подчас могут быть несправедливыми и жестокими. Мне все же удалось вернуть Ваню на участок, поставила его на прополку клумбы. Он работал один и старался изо всех сил. Время от времени я ловила на себе его благодарный взгляд. На следующий день пробовала поговорить о нём с коллегами. Все в один голос твердили: трудный ребёнок, чего ему надо – не понятно. — А почему его дразнят полицаем? Никто не мог ответить на этот вопрос. Тем более, что никакого отца в личном деле не значилось. Решила разыскать Ванину маму. В школу, как утверждали учителя, она почти никогда не приходила. И вообще, как и сын, отличалась очень трудным, скандальным ха рактером, поэтому никто не хотел иметь с нею никаких дел. Жила семья замкнуто, гостей из школы не жаловали. Я всё же разыскала маленький домик на самом краю посёлка. Дверь распахнула невысокая плохо одетая женщина, с невыразительным, бескровным, словно побывавшем в хорошей стирке, лицом и испуганным взглядом. — Ну, что он там ещё натворил!? – истерично накинулась на меня она, не выслушав. – Надоело! Ходят и ходят тут! Покоя нет! Самый плохой на всю школу! Хуже нет! И тут же повернулась, обращаясь к кому-то внутри дома: — Выходи, Ванька! Опять мне за тебя краснеть надо! Выходи, архаровец чёртов! Надоел! Ох, как надоел! – она в отчаянье одернула на себе застиранный фартук. Из-за её спины в глубине комнаты показался Ваня. В старой застиранной рубашонке, с испуганным лицом, он как-то нерешительно приблизился к дверям и, увидев меня, смутился, опуская глаза. — Ну, что там ещё? – резко спросила мать, оглядывая меня злым взглядом, словно окатывая с головы до ног ушатом холодной воды. — Я новый классный руководитель Вашего сына, – представилась я, стараясь совсем не обращать внимания на идущий от неё холод. – Хочу познакомиться с Вами, с условиями жизни мальчика. — Многие тут ходили, всё жаловались. Надоели уже! – она стеной встала в дверях. — Вы, может быть, всё же позволите пройти? – как можно спокойнее спросила я. — Ну, проходите! – дрогнула стена, пропуская меня в дом. – Ванька! Стул неси! Ваня выдвинул из угла стул: — Садитесь, пожалуйста. Я села, невольно огляделась. Очень скромненькая обстановка небольшой комнаты: кровать, диван, стол, тумбочка, невысокая этажерка с книгами. На окнах, за тюлевыми занавесками, обилие цветущей герани. Всё очень чисто, аккуратно. Похвалила цветы. — А это Ванина забота, – ответила сразу немного подобревшая женщина. По её лицу пробежала сдержанная улыбка, – я ж целыми днями на работе горбачусь, а он и ухаживает за цветами. — Да, – согласилась я, – уже на пришкольном участке убедилась, что он любит цветы. — Вот! – обрадовалась довольная мать, – хоть Вы о нём хорошо сказали! А то все только и кричат: хулиган! Хулиган! – совсем заели бедного! Ваня, который стоял тут же, в смущении переминаясь босыми ногами, сильно покраснел и, покосившись на мать, пробормотал: — Ну, я пойду… — Иди, иди, сынок, – подхватила женщина, – да к курям загляни, сегодня не кормлены… — Помощник, – сказала с любовью, едва за сыном захлопнулась дверь, и, словно вспоминая что-то, опять запричитала: — И чего придираются к бедному? Чем не угодил дитятко мой? И собой хорош, и книг вон сколько в дом натаскал. Я ему на завтрак даю, а он и малую копеечку не потратит. В конце месяца новую книжку в дом волокёт, радуется. Потом мне вычитывает. Я ведь почти неграмотная. И чем не угодил? А что делает иногда не так, так ведь доводят! Хоть бы Вы, новый человек, заступились за парнишку! – она быстро провела ладонью по щеке, утирая слезу. Я невольно следила за спорыми движениями её небольших ловких рук. Знала, что работает на камвольном комбинате, числится в передовиках. Как бы между делом накрыла стол холщевой скатёркой, поставила чашки, сахар, сухари. Вот уже и электрочайник вскипел. Всё, казалось, располагало к неторопливой душевной беседе. Я понимала, что с этой простой, малограмотной, но, несомненно, умной женщиной надо быть предельно искренней и прямой. — Как больно, обидно, – делилась она, – когда приходит из школы заплаканным. А никогда не жалуется. Парень – кремень. Я так, я этак. Молчит. Иногда и синяки приносит. Добиваюсь, откуда, кто, покажи мне! Пойду, в клочки разорву! «Сам»- говорит. Сам упал, сам ушибся, сам, получается, раз голову себе разбил. Ну, что с ним делать мне? Сил уже никаких нету. Посоветуйте! Вы ведь женщина учёная. Вас в институтах учили. Вы знаете, как надо воспитывать-учить. «Да, – невольно подумала я с горечью, – если бы этому можно было научить… Все, в основном, бредём чисто интуитивно, а подчас и в полной темноте. И действуем по велению сердца, по разуму, по долгу, совести. Хорошо, если они имеются… Ведь каждый ребёнок – это особая индивидуальность, со своей наследственностью, со своим характером, своей психикой, своими вкусами, пристрастиями, со своими привычками, со своим воспитанием или полным отсутствием оного, что довольно часто и встречается в наши дни. В последнее время утверждают, что и со своим знаком Зодиака. Это не твоя прядильная машина, поломки которой ты сама легко устраняешь за пять минут. Или, в крайнем случае, вызываешь мастера, человека со средним техническим образованием, который тоже очень легко устраняет их. Педагогика – это даже не наука, в которой есть строгая закономерность. Это – одно из сложнейших искусств, которое требует лишь индивидуального подхода к ученику. А если их в классе около тридцати?» — А Вы пробовали сходить в школу, поговорить с учителями, с его товарищами? — А кто со мной, тёмной женщиной, там по-хорошему говорить станет? Не успею на порог явиться, а ко мне сразу с ругней, с угрозами. Уже и не хожу туда, хватит с меня. — И давно Вашему мальчику так трудно приходится? — А с первого класса, считай, невзлюбили… Затравили совсем, дразнятся, обзываются по-всякому… — А Вы не знаете, почему его полицаем называют? – прямо спросила я. Женщина мгновенно побледнела. Потом по её белому лицу пошли красные пятна, рука с чайником дрогнула, в глазах снова появились слезы: — Ой, горюшко мое! – воскликнула в отчаянье слабым голосом, опускаясь в изнеможении на стул. – Я виноватая мать! Не сумела защитить дитятко своё родное! На мне грех тяжкий лежит, а ребёнок страдает! Она закрыла лицо ладонями, плечи вздрогнули от рыданий. — Успокойтесь, прошу Вас, – уговаривала я её, поглаживая по плечу, – нет вины, которую невозможно было бы не простить. Надо только понять. Откройтесь. Давайте вместе подумаем, что можно сделать для мальчика. Ему надо помочь. У него жизнь впереди. Подумайте о сыне. Тринадцать лет с войны прошло! Какой тут может быть полицай!? — А это правда! – вся в слезах снова вскинулась женщина. – Его отец и вправду полицаем был. Хотя сын ни разу не видел батю, слыхом не слыхивал его голоса. Что и обидно до слёз! — Как же это было? — Ой, – целая история! Женщина вытерла концом вышитого полотенца слёзы, хлебнула из чашки, немного успокоилась. Помолчала. …В августе 1943-го сожгли каратели несколько деревень в нашем районе. Обвиняли в связях с партизанами. Выгнали из хат людей, хаты пожгли, а всех нас гуртом погнали пешком на станцию. Говорили, чтоб рассадить по вагонам и отправить в Литву, где фашистские лагеря смерти имелись. Гонят полицаи нас, как стадо. Кто чуть зазевается, чуть отстанет, и прикладом долбанут. А мы в основном старики, женщины и дети. Бредём по пыли, по дождю, по грязи. Жратвы почти никакой. Все голодные, слабые, больные. Кое-как тащим старых, детей волокем. Те плачут, жалуются. Некоторые уже и идти не могли, валились прямо под ноги. Как только кто упадёт, тут же полицай пристреливает, потом за ноги хватают, в яму али в овраг какой сваливают. Рядом со мною женщина пожилая брела, потом упала. Тут же пристрелили. Потом пару стариков, мужа и жену. Говорили, учителя из другого села. Те долго всё за руки держались, что-то всё потихоньку один другому нашептывали. Вместе и упали. Сразу двоих и оттянули в овраг. Страху, милая, натерпелись! На всю жизнь хватит! Даже больным и голодным, кому хочется подыхать? Я шла кое-как и всё спотыкалась: ноги в туфлях сильно натёрла. Думаю: вот-вот упаду! И тут вдруг замечаю, что один из полицаев, молоденький совсем паренёк, и красивый такой из себя, глаз с меня не спу скает, следит. А мы ж полицаев пуще немцев боялись и ненавидели. У меня маму и брата родного убили. «Что, думаю, уставился на меня, вражина?» Отворачиваюсь, а он отъедет немного (они все на конях верхами были), а потом снова подъезжает, глядит и навроде как жалеет. Когда остановились на отдых, подходит и шепчет: — Просись по нужде. Я и попросилась. Его заставили конвойным быть. Рядом крутился. Отошли подале, в кусты, стаскивает он с себя сапоги, подает вместе с портянками. — Надень. Я было оттолкнула его руку, а он злится: — Дура, свалишься ведь! Этого хочешь? Переобулась. — А ты как? – спрашиваю. — У меня в обозе ботинки ещё имеются, – отвечает. И тут же говорит: — Как на ночь остановимся, ложись с краю. На ночь остановились у большого сарая. Видно, бывший колхозный склад. В нём и заночевали. Спали все впокат, один к одному. За день так ухандокались, что заснули сразу мёртвым сном. Одна я не спала. Лежала с самого края, у ворот. Сперва их закрыли, потом, когда совсем дышать стало нечем, сжалились полицаи, открыли, сторожа поставили. Гляжу: «мой»! Долго всё ходил выжидал чего-то, присматривался, прислушивался, потом подошёл, наклонился и шепчет: — Беги, девонька, на Дивеево. Не доходя, найдёшь деревеньку Михеевку. Там спросишь Домну Филимоновну. Это моя мать. Скажешь: сын Фёдор прислал. Жена я ему. Мать у меня женщина строгая, но тебя обязательно примет, один я у неё. А ты жди… Приду – разберёмся. А теперя тихонько и быстренько беги по дороге налево до леса, а там всё прямо и прямо. Запомни: Дивеево, Михеевка, Домна Филимоновна и я – Фёдор. Ну, пошла! Сунул мне в руки мешочек с хлебом и салом, я и дернула! А чего было ждать? На смерть же ведь гнали. Опосля иногда корила себя: с полицаем связалась… А потом думаю: нет, всё правильно делала. Поймите меня! В её голосе дрогнула слеза. Худо-бедно добралась всё же до той Михеевки, нашла Филимоновну. Серьёзная такая женщина. Как глянула чёрными глазами изпод широких бровей, что тебе рентгеном прошила: — Так, значит, говоришь, Федина жена? – спрашивает. – Сколько ж тебе лет, милая? — Семнадцать, – отвечаю чуть слышно, а душа в пятках. Посмотрела с сомнением, а я трушусь вся. Мне ж ещё шестнадцать было, но из-за голода больше четырнадцати никто не давал. А она всё пытает: — Вы как, в загсе были, али самокруткой как? Батюшка, знаю, не венчал… Не знаю, что и ответить, совсем растерялась, а она: — И сколько же дней была знакома с Федей моим? — Да с неделю, наверное… — Так-так, – говорит недовольно, – совсем немного, чтоб замуж идти, но что делать? Времена, – говорит, – такие антихристовы пошли… Ладно, – сжалилась, – так тому и быть. Оставайся. Воле сына перечить не буду. Один он у меня. А сама всё присматривается, изучает. Потом стала работой испытывать. Чего только ни делала у неё! Хорошо, что мать родная, царствие ей небесное, всему обучила. Через неделю совсем неожиданно Федя объявился. Обнял, поцеловал мать, потом ко мне кинулся, шепчет: «А как тебя зовут?» Мы ж и познакомиться как следует тогда не успели. «Маша», – шепчу. Обнял, а поцеловать не решается, мы ж тогда так воспитаны были, не то, что сейчас… А матка его так и зыркает, так и шьёт глазами: — Ну, что, – пытает, – голуби, познакомились? Как кровать стелить будем? Вместе али порознь? Я скраснела вся, а Федя не растерялся: — Жарко! На сеновал пойдём! Вот там, на сеновале, за одну короткую летнюю ночку всё и сладилось, на что у других людей годы уходят: и познакомились, и в любви признался, и посватался, и замуж за него выскочила, и распрощались с милым голубем моим на всю оставшуюся распостылую жизнь мою, одинокую, без мужниной любви и ласки. А ведь как ране полицаев ненавидела, но, когда услыхала про судьбу его горькую, так и растаяла, так и люб стал он мне, так и жалок! Женщина глубоко вздохнула: — Ну, что рассказал про себя? А сделалось так. Дружили ещё со школы три друга. Когда война началась, им по семнадцать было. В армию не взяли. А тут вскоре и фашисты заявились. Куда деваться? Прослышали, что в лесу партизаны. Сразу решили подаваться туда. Да заместо партизан нарвались на полицейскую засаду. Схватили бедных: — Будете у нас служить. — Я комсомолец! – выступил один из них, Павлом звали, – гадам фашистским служить не собираюсь, и вам не советую, ребята. Тут же один из полицаев, а было их пятеро, ни слова не говоря, и стрельнул его в грудь. Павел сразу упал, заливаясь кровью. — Ну, что, – загоготали те и обратились к другим. – Вы тоже, как этот щенок, служить отказываетесь? А сами уже пистолеты поднимают, прицеливаются… — И тут, – сказал Федя, – мне вдруг так страшно стало! Так умирать не хотелось! Закричал: — Погодите! Окружили гады: — Кишки из вас выпустим. Даже пуль тратить не станем. Умрёте мучительной смертью. А сами пинают мёртвого сапогами: — А ну, на колени!.. И рухнули мы на колени, даже не раздумывая. Такой страх напал! Необъяснимый и неподвластный воле, какой-то животный страх, который совсем не поддавался рассудку. Сжалились, убивать не стали, но увели с собой, вроде как пленных. А через два дня силком заставили надеть полицейскую форму: — Теперь точно никуда не денетесь. Но мы с Жорой всё ещё на что-то надеялись. Мечтали в первый же удобный случай убежать. За нами, особенно в первое время, очень строго следили, глаз не спускали, на подозрении, видишь ли, у них были. Но Жора всё ж через месяц как-то умудрился сбежать. А спустя несколько дней его нашли в одной из деревень повешенным партизанами. Не поверили те ему, приняли за вражеского лазутчика. Вот, девонька, какие трудные времена были! После этого я уже и не мечтал о побеге, хотя всегда старался как можно больше добра людям простым делать. Вот и тебе помог, от смерти спас. Хотя и рисковал очень. Не доверяют мне они. Так и кручусь меж двух жерновов, как то жалкое зёрнышко: то ли сегодня, то ли завтра, то ль сейчас, то ль позже, а раздавят, попаду под колесо этой нечеловеческой машины… Не живу, а маюсь… Обняла я его, прижалась, а он трусится весь, колотится: — Спасибо тебе, девонька, спасибо, Машенька, что не оттолкнула от себя предателя, врага собственного народа, палача. Спасибо за то, что хоть в конце жизни своей жалкой узнал, что такое поцелуй, объятия любимой женщины. А то бы так и подох, не узнав главной сладости жизни, любви, о которой когда-то так много читал. Я ведь в школе отличником был, литературу очень любил. Жалко мне его было! Сама вместе с ним плакала. Пробовала утешать, говорила, что жизнь ещё не кончена, всё может перемениться к лучшему. — Нет, девонька, – ответил грустно, – дни мои, почитай, уже сочтены. Вон как быстро наступают наши. Они не пощадят, или полицаи кокнут. Давно у них на мушке. Нет мне, предателю, места на этой земле! — А, может, покаешься? Простят? Пусть осудят, сошлют в Сибирь. Вместе поедем… — Нет, милая, таким, как я, прощенья нет. Я и сам себя давно уже осудил. – Он заплакал: — А как умирать не хочется, девонька моя! В такие годы молодые! Я и не знала, как утешить его, жалко было, спасу нет! И целовала бедного, и обнимала. — Так вот, – сказал вдруг окрепшим голосом, отстраняясь, – я решил, что не умру, хотя на этой земле меня уже и не будет… — А как это? Разве так бывает? — Бывает! – ответил твёрдо. – Я останусь жить в своём сыне, которого ты мне родишь. Ему я и передам всё своё. А ты береги его и знай, что это второй я. Роди ребёнка, милень кая, который весь пойдет в своего папку. Он же ведь будет жить совсем в другое время! В другой стране. Эх, как завидую я ему! Знаю, что это будет мальчик. Он стал горячо целовать мои руки, что было потом, плохо помню, как шальная была. Перед расставаньем сказал: — Год поживи у матери. Она тебе поможет. А как только ребёнок встанет на ножки, окрепнет, беги отсюда подале, чтобы никто и не знал, куда. Тут не оставайся. На новом месте никто не должен знать, что отцом ребёнка был полицай. Наш брат столько навытворял, что век его ненавидеть будут. Беги, милая, из этих мест, чтобы даже и мать не знала, куда. Спасай нашего сына! Наутро уехал сердечный и как в воду канул. Наверное, полицаи и убили, а потом за ноги куда-нибудь в овраг отволокли, не похож он был на них, не верили ему. Больше о нём ничего слышно не было. А ровно через девять месяцев я Ванюшку выкатала. Свекровь, как увидела ребёнка, так и ахнула: вылитый Феденька, все капельки отцовы подобрал, даже родинка отца на правой щеке передалась. Помогла мне выходить ребёнка. Мне ж тогда только семнадцать исполнилось. Но я всегда помнила наказ Феди и, как только ребенку исполнился годик, уехала. Помог случай: прочитала как-то в газете, что в этом городе камвольный комбинат строится, и кинулась в мир, как в пропасть. Думаю: будь, то будет, ребёнка спасать надо. И не ошиблась. Правда, свекровку жаль было: она ведь второго сына теряла, оставалась совсем одна, но я помнила наказ Феди. На камвольном встретили хорошо, как матери-одиночке комнату в общежитии дали, ясельки для малыша, а потом и садик. Мне работу. Видно, отец хорошее здоровье мальчишке передал: совсем почти не болел. Жили, как все, от получки до получки, но на еду и простую одёжку хватало. Часто у меня и премиальные были, работала хорошо, портрет с доски почета не сходил. Премиальные откладывала, вот эту халупку купила. Своё жильё всё ж лучше, чем казённое. Хозяйство завела: курочек, поросёнка, цветы развела. Сынок хорошо помогал. Смотрела на него, и душа радовалась: жив Феденька! Пошел в школу, стал хорошо учиться. Но однажды вернулся весь в слезах: «Больше не пойду!» Долго добивалась, отчего. Все молчал. Крепкий орешек уродился. Потом всё ж расплакался и признался: «Меня полицаем обозвали. Обещали побить». Поняла я, что нашлась какая-то зараза, выследила, выдала меня. С тех пор и пошло. И обзывали, и били. И он, случалось, в долгу не оставался, носы квасил. А чем бедный ребёнок виноват? Скажите! Он же и сам не понимал, отчего его обзывают… …Через день я собрала классное собрание. Пришли все, кроме Вани, которого я попросила остаться дома. Говорила с ребятами откровенно почти два часа. Говорила так, как можно говорить только со взрослыми. Слушали очень внимательно, вопросов никто не задавал. И я ещё раз убедилась в том, насколько умны, проницательны и даже мудры могут быть наши дети, если говорить с ними, не сюсюкая, на полном серьезе. Ваню никто больше не обижал…