КИРЕЕВ ЭДУАРД ПАВЛОВИЧ
В августе месяце шестого числа 1938 года в городе Брянске в семье рабочего Брянского завода им. С. М.Кирова родился второй сын, которого назвали Эдуардом – старшему сыну, Виктору, в это время было уже 2 года. В 1940 году в начале сентября родился и третий сын – Анатолий.
Отец, Киреев Павел Сергеевич, уроженец деревни Добрунь, работал на заводе в кузнечном цехе кузнецом холодной ковки. Мать, Аниканова Наталья Петровна, уроженка деревни Тиганово, до замужества работала наёмной работницей в доме Полянских. После замужества – домохозяйка. Мать-героиня 2-й степени.
В июне 1941 года, когда началась война, отца, призвали в Армию.
Война всё ближе и ближе приближалась к городу. Участились налёты фашистской авиации. Во время одного из таких налётов дом, в котором проживала семья, прямым попаданием авиационной бомбы был разрушен до основания и семью, оставшуюся без крыши над головой, переселили в пустующий дом на улице Васильевской, недалеко от 2-й Городской больницы. Жильцы из этого дома уже успели эвакуироваться за Урал, оставив всю мебель и часть вещей. Проводив мужа на фронт, мать осталась с детьми одна в большом холодном доме: без денег, без дров, без продовольствия. С наступлением морозов ходила по развалинам, искала и несла домой всё, чем можно было протопить печь, чтобы хоть как-то можно было обогреть детей. Когда ничего не удавалось найти, рубила на дрова мебель и ею топила печь. Но пришло время, и в доме не осталось ничего, что ещё могло сгореть в печке, и тогда она стала жечь книги.
Книг в доме было очень много: в золотистых твёрдых обложках они рядами заполняли застекленные шкафы. Их было столько, что многие, не поместившиеся на полках, стопками лежали на полу у стены. Книги битком заполняли и стоявший в углу большой комнаты огромный деревянный сундук с окованной крышкой, но для неграмотной женщины они не представляли, совершено, никакой ценности и годились только лишь для топки печки.
На дворе было холодно, одеть было нечего, дети целыми днями сидели дома и, листая страницы книг, рассматривали картинки. Случалось, что мать в поисках продуктов надолго отлучалась из дома, тогда приходила соседка, которая оставалась присматривать за малышами. Вечерами, укладывая их спать, зашторив плотно окно, она брала с полки книги и при свете чадящей лампадки читала им увлекательнейшие истории и сказки…
Но скоро всё это кончилось…
Как-то холодной январской ночью в дом ворвались немцы и выбросили семью на мороз. Их подобрал проезжавший мимо на санях полицай и перевёз в уцелевший после бомбёжек и пожаров барак, в котором оказалась свободная квартира. В этом же бараке жили и родственники полицая.
Низенькое деревянное строение, наспех построенное в начале тридцатых годов для расселения семей рабочих завода, поделённое на двадцать четыре квартиры комнатушки – это и было то, что впоследствии называлось: барак №3. Располагался он по Трудовому переулку, который начинался от Васильевской улицы, круто спускался к глубокому оврагу «Верхний судок» и дугой недалеко от него вливался в Трудовую улицу. Вокруг располагались частные деревянные дома с уцелевшими фруктовыми садами, и летом барак оказывался как бы внутри зелёной зоны.
Квартира, которая им досталась, с трудом можно было назвать квартирой: три стены с обвалившейся штукатуркой, из-под которой выглядывала дранка, разбитая завалинка и больше ничего: ни дверей, ни пола, ни рам в оконных проёмах, ни печки – только битый кирпич да осколки стекла, густо припорошенные снегом.
В течение нескольких недель – с помощью соседей-стариков квартиру удалось отремонтировать: один сосед настлал пол, застеклил и вставил в окна рамы, подогнал и навесил двери. Другой, бывший заводской печник, сложил кухонную плиту с конфорками и лежанкой. Материалы доставали на развалинах разбитых и сгоревших домов.
С большим трудом, голодные и раздетые, не имея топлива, семья переживала зиму 1942 года.
По ночам стали прилетать и кружить над городом русские самолёты – они бомбили железнодорожные станции, аэродром, госпиталь и казармы немецких солдат.
Услышав гул самолётов, мать быстро одевала детей и пряталась с ними в заранее выкопанном кем-то окопчике.
В городе нудно выли сирены, где-то что-то взрывалось и тогда барак весь, словно в испуге, вздрагивал, а в той стороне, откуда слышались разрывы, небо надолго окрашивалось заревом пожарищ.
Из окопчика было видно, как по небу торопливо и размашисто рыскали белые лучи прожекторов. Поймав в перекрестье серебристую фигурку самолёта, они цепко хватали её и держали в своих объятиях, не давая выскользнуть. И тут, словно спохватившись, расцвечивая небо яркими вспышками разрывов, начинали стрелять пушки.
Во время одной такой бомбёжки, одна из сброшенных с самолёта бомб, не найдя своей цели, упала к соседке в огород, почти рядом со стеной барака, но не взорвалась, только сильно встряхнула стены да выбила ударной волной все стёкла в окнах, другая попала в здание госпиталя. Пробив крышу и два этажа, она взорвалась в подвале, выбросив наружу всю картошку, хранившуюся там.
Не обращая внимания на не прекращавшуюся бомбёжку, жители окрестных домов кинулись её собирать. Картошка на снегу уже успела замёрзнуть, и была твёрдой словно камень.
К тому времени, когда прибежали немцы и стали разгонять людей, мать успела набрать картошки столько, что даже с помощью соседки с большим трудом еле дотащила её домой.
Размораживали картошку в корыте, залив холодной водой. Оттаяв, она стала мягкой и уже на другой день начала источать неприятный гнилостный запах, к тому же и на вкус была непривычно сладкой.
Чтобы картошка совсем не пропала, мать тёрла её на тёрке, вымывала крахмал, а из картофельных выжимок жарила оладушки. Возможно, благодаря этой картошке, семья смогла продержаться и кое-как дожить до весны.
Весной стало немножко легче: вдоль уцелевших заборов проросла молодая крапива, по склонам оврага зазеленел щавель, пошла в рост лебеда. Когда оттаяла земля, стали выходить на заброшенные с осени огороды и откапывать оставшуюся в земле перемёрзшую, имевшую вид сморщенных серых комочков, картошку – из этой картошки мать жарила хрустящие «лындики-тошнотики», от которых потом мучительно болел живот и сильно тошнило.
В надежде раздобыть хоть каких-нибудь продуктов, мать всё чаще вынуждена была уходить в деревни к родственникам. Её не было по несколько дней, и всё это время дети оставались одни под присмотром старшего брата Виктора. Иногда в походах по деревням ей улыбалось счастье – и тогда она приносила немного муки или хлеба. Но бывали и такие дни, когда ей удавалось достать и принести детям лишь несколько штук сахарной свеклы или брюквы. Из брюквы, крапивы и щавеля варила что-то наподобие борща; пареную свеклу ели просто так, или же мать готовила из неё сладкие конфетки. Но не было соли – дети с отвращением глотали пресное невкусное варево, которое не лезло в горло, капризничали, и с каждым днём всё больше слабели от голода.
Почти в конце Васильевской улицы, в здании напротив 2–й Городской больницы находился немецкий госпиталь – через дорогу от него в большом доме Головановых разместился их штаб. Недалеко от барака на самом краю оврага – конюшня с огромными конями, а по другую сторону оврага – пекарня, куда, иногда, окрестная ребятня бегала выпрашивать у пекаря хлеб. Но немцы и сами наведывались в барак: они приносили женщинам в стирку грязное бельё. Расплачивались за работу кто и когда как: кто хлебом, кто куском дурно-пахнувшего мыла, но чаще всего – ничем. Приходилось стирать и матери.
Два раза в неделю в барак приходили полицаи и уводили женщин делать уборку в госпитале и в штабе. В один из таких дней, увязавшись за матерью, Виктор попал в штаб. Немцы, освободив помещение для уборки, вышли в сад. Пока женщины мыли и убирали в кабинетах, Виктор, воспользовавшись отсутствием немцев, подошёл к столу, на котором стояла какая-то коробка с трубкой, быстро отсоединил провода, сунул коробку под рубашку и никем не замеченный убежал домой.
Когда немцы спохватились и начали искать злоумышленника, Виктор уже успел разобрать аппарат и, сидя в заросшей лопухами и травой воронке, развлекал Эдика, гоняя магнитами по обгоревшему сиденью от стула ржавые гвозди. Наигравшись, они там же и уснули.
Немцы несколько раз подходили к воронке, но разве могли они подумать, увидев в ней спящих маленьких детей, что это и есть те самые злоумышленники. Они оттаскивали лающих, рвущихся с поводков собак и уходили. Но вечером, когда дети вернулись домой, да ещё и аппарат притащили с собой, мать задала им хорошую трёпку, а аппарат тайком от соседей унесла и утопила в туалете.
Весной 1943 года матери удалось раскопать на краю оврага маленький участок земли под огород и засадить его глазками картошки. Целую зиму она собирала и хранила в мешке с золой картофельные очистки, чтобы вырастить урожай.
Хорошо запомнился один день лета 1943 года: они возвращались с огорода домой и тут в небе над ними послышался гул самолётов – в небе шёл воздушный бой нашего истребителя с двумя немецкими. Казалось, самолёты кружились над самой головой, с рёвом гоняясь друг за другом. Пули их пушек и пулемётов долетая до земли, срубали ветки и листья со старой груши, под которой пряталась мать с детьми. Плотно прижавшись к шершавому стволу, они со страхом наблюдали за боем. Один немецкий самолёт задымился и, завывая, понёсся к земле. Но вот и от советского самолёта потянулась струйка чёрного дыма, потом он вспыхнул и стал падать. От него отделилась маленькая фигурка человека и полетела вниз, но вскоре над ней раскрылся белый купол парашюта, и она медленно стала опускаться к земле.
Лётчика немцы поймали. Когда его под охраной немецких солдат и двух полицаев вели по улице в штаб, из своего дома выскочила соседка бабушка Маруся Гурецкая и бросилась к лётчику, протягивая ему кринку с молоком. Ударом приклада полицай выбил кринку у него из рук. Лётчик был в коричневой куртке, и молоко выплеснулось ему на грудь, оставив на куртке мокрый белый след. Что стало с ним в дальнейшем никто, так и не узнал.
В начале сентября 1943 года мать повела детей навестить дедушку. Жил он на Карачиже у старшей дочери и так получилось, что они попали в устроенную немцами облаву. Их впихнули в общую колонну, и, присоединяя по пути к колонне всё больше и больше людей, погнали через окрестные деревни на запад. По дороге, расстреляв несколько человек, пытавшихся убежать, немцы догнали колонну до деревни Трубчино и оставили людей на ночь в логу. Но уже утром их освободили солдаты Красной армии.
И был в честь освобождения города первый артиллерийский салют, и первое увиденное на стене барака кино под названием «Котовский», которое крутила для жителей барака солдатская кинопередвижка, и была публичная казнь фашистского генерала, палача ефрейтора и бургомистра города. И барачные ребята бегали смотреть на повешенных. Но это было зимой, а летом 1944 года сильно истощённых и обессиленных от голода детей у матери забрали и отправили в Жуковку в детский санаторий.
А какое было ликование, сколько было радости и слёз, когда сообщили о конце войны.
Соседи плача бегали из квартиры в квартиру, стучали друг другу в окна, обнимались, целовались и кричали одно лишь слово – «Победа!»
Для детей же это означало одно – скоро вернётся папка. К этому времени семья уже знала – папка жив и, даже, почтальон принёс от него письмо с фотокарточкой.
В ноябре 1945 года отец приехал в отпуск, а через год и совсем вернулся домой. В своём солдатском вещмешке привёз семье подарки: десяток сухих брикетов – концентратов разных каш, жене отрез на платье. Не забыл и о детях: каждому привёз по книжке-раскраске с картинками про трёх поросят, по тетрадке для рисования и по карандашу…
Стихи впервые были опубликованы в 2003 году в «Брянской учительской газете», а с 2004 года начал писать и рассказы.
Автор книги рассказов «Дедовы байки» и «Мозаика жизни».
Состоит членом Брянского областного литературного объединения при Союзе Писателей России. Проза публиковалась в альманахе «Литературный Брянск», «На земле Бояна», «Венецианская мозаика».
В 2014 году принят в Международный союз писателей и мастеров искусств.
В 2016 году принят в Союз Писателей России.В настоящее время – пенсионер. Живёт в городе Брянске.
_____________________________________________________
БУТЕРБРОД
Ежедневно, во второй половине дня, в одно и то же время, к краю глубокого оврага подъезжает телега с огромными колёсами. И сама телега, и колёса выкрашены в зелёный цвет. Кони, запряжённые в неё, под стать телеге, огромные и немножко страшные: ноги толстые, словно столбы, и от колен до копыт покрыты густыми рыжими, свисающими чуть ли не до земли, волосами. А копыта? Каждое копыто размером с таз, в котором мамка моет посуду. Одним таким копытом конь даже взрослого дядьку может насмерть раздавить, а уж о ребёнке и говорить нечего. Головы у коней большущие; коротко подстриженные гривы топорщатся, словно иголки у ёжика, а на уздечках какие-то кожаные нашлёпки вперёд торчат, с боков глаза коням прикрывают. Один вид этих коней невольно вызывал у местной ребятни страх. Да и как не испугаться: у одного коня хвост завязан в узел, у другого обрезан так коротко, что в случае, если начнут кусать оводы или слепни, то и обмахнуться будет нечем. Может потому и были страшными, что казались какими-то куцыми, ненастоящими, непохожими на других коней, которые стояли у немцев в конюшне. Правил ими солдат – худенький очкарик в мятой пилотке, грязных коротких сапогах и в расстёгнутом френче без ремня. Дорога вдоль оврага шла под уклон. Подъехав к оврагу, солдат, откинувшись всем телом назад, туго натянув вожжи, осаживает коней. Телега, продолжая катиться, наезжает на коней, подталкивает их сзади. Кони всхрапывают, приседают на задние ноги, копыта скользят по траве, дышло выпирает вперёд, хомуты налезают коням на голову… и кони останавливаются. Немец спрыгивает на землю, подходит к коням, берёт их под уздцы и, шагая впереди между ними, подводит телегу ближе к обрыву. Шедший по самой кромке оврага, конь вскидывает голову, косит большим влажным глазом в сторону пустоты. Успокаивая, немец похлопывает его рукой по крупу. Став на ступицу колеса, влезает на телегу. Откинув борт, берёт в руки вилы и начинает сбрасывать мусор. Из телеги в овраг полетели куски гипса, какие-то сетки, решётки, тряпки, склянки, заскорузлые бинты с запёкшейся кровью, рентгеновские плёнки, обрывки газет и журналов, игральные карты и фотографии, консервные банки. Немец служит при госпитале и в его обязанности входят не только хозяйственные ра- 56 боты, но и вывоз мусора. А его там хватало – каждый день по целой телеге вывозил. Недалеко от сгоревшего дома, от которого остались лишь печка с закопченной трубой да покосившие остатки полуразрушенного и неполностью растасканного на дрова забора, спрятавшись в зарослях лопуха, за немцем наблюдают двое мальчишек. Это два закадычных друга – Павлик и Толик. По правде говоря, их не интересуют ни очкарик немец, ни его тяжёлые огромного роста кони. Они ждут того момента, когда он закончит работу и уедет, тогда они смогут спокойно спуститься в овраг и среди мусора насобирать банок из-под мясных консервов, ведь в них на стенках остаётся немало вкусного жира и волокон мяса. В животе у Толика бурлит. Он уже раз пять бегал под забор в кусты. Вчера мамка наварила полный чугун крапивы с лебедой. Он и поел этого несолёного варева. И вчера поел, и сегодня: полных две миски сегодня съел. А теперь вот живот крутит. Конечно, если бы он ел с хлебом, может и не болел бы тогда живот. Только, где ж его взять? Витька, старший брат, ещё с утра ушёл с ребятами через овраг к пекарне. Конечно, ему всё можно, куда захочет, туда и идёт – ему уже десять лет. Ушли, в надежде раздобыть там хоть немного хлеба. Иногда случалось, что немец-пекарь, раздобрившись, бросал детям, не выходя за порог пекарни, как собакам, куски. Детей перед пекарней собиралось много, и каждому из них хотелось раньше других успеть подхватить с земли хлеб. И пока они собирали, немец, наслаждаясь их вознёй, стоял в дверном проёме, скрестив на толстом животе руки, и хохотал. Потом выходил его помощник, выносил на двор стул. Пекарь усаживался, закуривал сигару и, откинувшись на спинку, попыхивая дымом, отдыхал. Ребята ушли, а Толика с Павликом не взяли – маленькие. Не взяли, чтобы, если случится убегать, не путались у старших под ногами. Ведь бывало и так: выходили два солдата и, хлеща направо и налево поясными ремнями по плечам и спинам ребят, не скупясь на пинки и подзатыльники, разгоняли всех собравшихся. Наконец немец выбросил мусор. Закончив работу, распрямился, бросил вилы на дно телеги, вытер локтем мокрый от пота лоб, закрыл борт, закурил сигарету и посмотрел в сторону ребят. Сверху он уже давно заприметил их и теперь хмуро смотрел в их сторону. Выкурив сигарету, солдат отбросил окурок и, развернув коней, подъехал к лопухам, где прятались дети. Остановился и пальцем поманил мальчишек к себе: — Ком! Ком! Этот солдат не был таким страшным и опасным, как другие с винтовками и автоматами, но Толика мамка не раз предупреждала, чтобы он никогда ни к одному немцу даже на шаг не подходил, и Толик, не сводя с немца глаз, остался сидеть, прижавшись к другу. Немец опять поманил ребят, показывая место на козлах рядом с собой. Он видимо приглашал их покататься, но они, не понимая ни слов его, ни намерений, ещё теснее прижались друг к дружке. Немец отвернулся и, не обращая больше на них внимания, взмахнул хлыстом, чмокнул губами, крикнул: «Йё!» – и дёрнул вожжи: кони, тяжело топая своими огромными, словно обутыми в валенки копытами, легко стронули пустую телегу с места и, поднимая на дороге клубы пыли, скоро скрылись за домами.
* * *
На другой день, в окружении ребят, Толик рассказывал им про то, как немец дал им с Павликом сала и сладкого хлеба. Но все слушали его с недоверием, не веря в неслыханную щедрость немца. — А ещё, – Толик с вызовом добавил, – я теперь знаю, как по-немецки сказать спасибо, вот! Как? Танк ушёл, вот как! Ребята принялись смеяться над ним. И Толик, надеясь увидеть рыжего немца и тем самым доказать свою правоту, повёл ребят к гаражу, но того там не было. Ребята опять стали смеяться над ним. Толик от их смеха засмущался, потупился, покраснел и замолчал. И даже немножко шмурыгнул носом, потом развернулся и дал стрекача в сторону дома. Когда город освободили от немцев, тётю Женю за связь с немцем арестовали и судили, но через несколько месяцев почему-то ос- 57 вободили. Вернувшись из заключения, тётя Женя рассказывала подруге, что Курт, так звали того немца, был отправлен на фронт, и она о нём ничего больше не знает. А у тёти Жени родился и вырос сын – рыжий, длинный и худой. И звали его… Но это уже, простите, совсем другой рассказ.
* * *
Приятели вылезли из зарослей лопуха. Павлик и Толик одного росточка, но по возрасту разнятся. Одинаково чумазые и голодные. Павлику недавно исполнилось пять, а Толику уже скоро будет семь, но это нисколечко не мешает им дружить. Штанишки на них до колен с одной помочью через плечо. Это им сшила мать Павлика. Короткие рубашонки едва закрывают вздувшиеся голодные животы. Босые ноги за лето покрылись цыпками. Пошептавшись, дети взялись за руки, подошли к краю оврага и стали спускаться по склону вниз. Натаскав из оврага банок, ребята поделили их поровну и, усевшись на траву, прямо на краю оврага, стали выуживать всё то, что ещё могло остаться внутри на стенках и под крышкой, и отправлять к себе в рот, со смаком облизывая грязные пальцы. Они так увлеклись своим занятием, что даже не заметили того, что рядом стоит немец и, молча, наблюдает за ними. Это был не тот немец, не очкарик, который привозил мусор, а потом звал их покататься, это был совершенно другой немец. Тот был молодой и худой, с вилами в руках, а этот пожилой. На плече у него висела винтовка, а на ремне пристёгнут большой нож. Ещё он отличался от того тем, что был рыжий, небритый, потный и очень толстый, сапоги и френч пропыленные. На правом плече из-под погона свесилась пилотка. Ничего не говоря, немец подошёл к ребятам, взял их за шиворот, поднял, слегка встряхнул на весу, поставил на ноги. Сгрёб банки в кучу, а потом так наподдал их сапогом, что те со звоном разлетелись обратно в овраг. — Найн! Нихт эссен – шайзе. – Немец согнулся и стал корчиться, делая страшные гримасы на лице, словно у него внезапно разболелся живот: — Нихт гут, – он сложил руки на груди. – Гифт. Тот! Капут! Ферштеен? – немец снова взял детей за шиворот и повёл по тропке в сторону гаража, где стояли немецкие машины. До гаража было не дальше ста метров, но тропинка петляла мимо уцелевших частных домов, и дорога детям показалась очень длинной. Скованные страхом ребята не могли ни дёрнуться, ни пискнуть в его сильных руках. Им только казалось, что они бегут рядом с немцем, на самом же деле, обвиснув, они только перебирали ногами, едва касаясь земли. Слёзы текли из глаз, оставляя дорожки на грязных щеках. Часовой у ворот гаража посмотрел на них, поправил на плече винтовку и отвернулся.
* * *
Немец привёл ребят в маленькую комнатку с единственным затянутым пылью и паутиной окном. Посадил на стоявший у стены топчан и ушёл. Его не было долго. Ребята сидели, скукожившись, зажав руки в коленях. Вернулся немец не один, с ним пришла высокая немолодая женщина. Толик сразу узнал её: она часто приходила в их барак, приносила соседке в стирку солдатское бельё. Звали её тётя Женя. Она принесла таз и ведро воды. Поставила таз на табурет в углу комнаты, налила в таз воды. Немец, не обращая на неё внимания, разделся до пояса и стал умываться, смешно фыркая и расплёскивая воду на пол. Пока он умывался, женщина стояла, опершись о дверной косяк и, молча, смотрела на детей. Умывшись, немец довольно похлопал себя по животу, достал из ранца полотенце, посмотрел на него, понюхал, смешно сморщив нос, и стал утираться. Вытерся и брезгливо бросил на пол; что-то сказал женщине, та буркнула: — Гут! – слила в ведро грязную воду из таза, подняла с пола полотенце и ушла. Немец подошёл к столу, достал из него большую банку, буханку хлеба, завёрнутый в тряпицу кусок сала и оранжевую коробочку в которой оказалось масло, и вынул из ножен 58 кинжал. Глаза у ребят округлились от ужаса: «Всё, сейчас он их зарежет и, может быть, даже съест». Губы искривились, рот открылся готовый издать первый вопль. Но немец отрезал от буханки хлеба, разрезал кусок пополам, положил на каждую половинку по тонкому пластику сала и подал детям: — Кушайт! Эссен! Ам-ам! – немец сделал губами жевательное движение, словно во рту у него, как у тех больших коней, тоже находились железки. – Брот унд шпек – шнитте! Бутерброд. Ферштеен? Толик, в ожидании с его стороны подвоха, протянул руку и взял хлеб. Рот наполнился голодной слюной. Он посмотрел на Павлика, который, выпучив глазёнки, с удивлением, не веря неожиданно свалившемуся ему в руки счастью, уставился на свой кусок, и робко откусил маленький кусочек мякиша. Немец сидел на стуле у стола и с удивлением пристально смотрел на маленьких, истощённых войной и голодом ребятишек. О чём он думал в эти минуты? Какие мысли в это время были в его голове? Возможно, в этих чумазых, голодных детях он вдруг на какое-то время увидел своих. Вот, сидят, едят, но страха в глазах уже нет. Даже в поведении этих детей видна непонятная для немца черта русского характера. Голодные, но едят спокойно, с достоинством, без жадности. Да и цену хлебу знают: едят аккуратно, собирают крошки в раскрытые ладошки и отправляют в рот. И это не показное – это, видно, у русских в крови: гордость и такт. Ребята, доев хлеб, сидели, облизывая губы, и изредка посматривали то на немца, то на стол в надежде получить добавку. Немец вздохнул, подошёл к столу, отрезал от буханки два толстых куска, намазал их маслом, потом из банки зачерпнул ножом и намазал поверх масла слой повидла. Открыл дверь и что-то крикнул. Пришла тётя Женя. Немец залопотал, изредка показывая на ребят, и лопотал долго. Она стояла и только лишь кивала головой. Немец подал ребятам хлеб и ушёл. Тётя Женя взяла ребят за руки и, опасаясь, что на улице у детей хлеб могут отнять, отвела их домой.