Наталья Преснякова
А над речкой запах краснотала
А над речкой — запах краснотала,
Горьковатый привкус от весны.
По тропинке узенькой устало
Возвращался паренёк с войны.
С костылями путь такой нелёгкий —
Все дороги залиты водой.
Шёл солдат, как исполин треногий,
По земле родимой костромской.
За плечами сотни километров,
Не одно сражение и вот…
Серую шинельку треплют ветры
Средне-волжских низменных широт.
Никогда не плакал, но сегодня
Слёз не смог сдержать солдат в себе:
Ниточкою стала путеводной
Узкая тропиночка в судьбе.
Из села далёкого мужчины
На войну ушли до одного,
Только возвратился из чужбины
Лишь один парнишечка всего…
Воспоминания…
«Мы не знали, что будет война…
Мы не ведали страха пред нею»,
Только вот отчего та весна
Снится часто так деду Андрею:
«…Сорок пятый — победный годок,
До него сколько было утраты:
За российской землицы клочок
Нас на бой поднимали комбаты.
Рукопашный, жестокий и злой,
Этот бой не даёт мне покоя.
За кусочек землицы тверской
Получил друг посмертно «Героя»…
Ну а я? Что сказать — лишь один
Я остался живым из всей роты.
Только в поле у тонких рябин
Наконец-то заглохли все дзоты.
Мы не ведали страха тогда,
Воевал белорус и тувинец.
Нет у Родины лучших солдат,
Чем простой рядовой пехотинец.»
Два сына
Ещё война грохочет у порога
И до Победы — дней не сосчитать,
Но к кладбищу разбитая дорога
Извилисто ведёт старуху-мать.
Седые пряди под платком неловко
Немного растрепал весенний дождь.
В руках усталых только мелочёвка —
Нехитрая еда да ржавый нож.
Ведь после фрицев в хате не осталось
Ни хлеба, ни икон , ни рушника.
И что смогла собрать, какую малость,
Она несла для своего сынка.
Служил тот в партизанах и расстрелян —
Соседом полицаем предан был.
И на погосте здесь, у старых елей,
На корм собакам брошен средь могил.
А мать руками и ножом вот этим
Промёрзлый грунт копала для сынка…
И локон чёрный ужас обесцветил,
Когда ей немец крикнул свысока:
«Что, матка-русиш, что тебе здесь надо?
Ты, матка-швайн, зачем сюда пришёл?»
…За мёртвое поруганное чадо
Её нож брюхо фрицу распорол.
В одну могилу с сыном положила,
Тайком зарыла, снегом замела…
Над головой седой метель кружила,
Окутывая мглою у села.
… Прошло уже как будто бы и много —
Два года , только это разве срок?
И вот ведёт разбитая дорога
Седую мать туда, где ждёт сынок.
Нехитрую еду — две корки хлеба —
Она несёт с молитвою к кресту.
А дождь слезами льёт сегодня с неба,
Смывая всю нелепую вражду.
Две корки хлеба на погост положит —
Ребёнку и тому, кто рядом с ним…
И скажет: «Ты прости меня, о Боже,
Что фриц мне стал давно сынком другим…»
Скрипач
Встречая двадцать первую весну,
Он уходил сегодня на войну.
Он был «женат» на скрипке и смычке,
Но не нашлось им места в вещмешке.
Их трепетно держа в своих руках,
В последний раз играл, не пряча страх:
Сегодня он покинет дом родной,
Сегодня встреча ждёт его с войной.
А скрипка, словно чувствуя беду,
С душой сливалась в сладостном бреду.
Как продолжение его руки,
Играла своё «кантри» мастерски.
Как он, она любила этот блюз.
Шептал скрипач ей: «Знаю, что вернусь.
Дождись меня, сыграем, и не раз…»
Нежданно вдруг струна оборвалась.
Замолкла скрипка, уходил скрипач…
«Он смелый парень, он ведь так горяч», —
И засыпала скрипка, видя сны,
Как музыкант вернулся к ней с войны.
Сон солдата
Что снится солдату на фронте,
Когда под шинелью он спит?
Ни Канны, Нью-Йорк, и ни Лондон,
Ни Прага, ни знойный Мадрид.
Ему снятся сны в чёрно-белом,
Ромашек поля и луга,
И в воздухе чуть загорелом
Из бабочек нежных пурга.
А может, аул или сакля,
Верблюд, что колючку жуёт.
В арыке вода вся иссякла
И солнцем палит небосвод.
А может, отец или мама,
Жена, нерождённая дочь…
И старая бабка у храма,
Что хочет молитвой помочь.
Пять минут до войны…
Пять минут тишины, пять минут до рассвета…
Пять минут — и потом ничего не вернуть.
Ей на память останется тёплое лето —
Довоенного счастья всего лишь чуть-чуть.
Пять минут тишины и уже самолёты
Разорвут голубые просторы села.
Соловьи замолчат, запоют пулемёты
И сгорит этот домик у речки дотла.
Пять минут тишины, в них так много надежды,
Что не будет ни слёз, ни смертей, ни войны.
Только вот ничего не останется прежним,
И она не увидит спокойные сны.
Пять минут. Он уйдёт, обернувшись с улыбкой,
И помашет рукой: «Жди, любимая, жди…»
В одночасье земля ей покажется зыбкой,
Отзовётся тревогою что-то в груди.
Пять минут тишины. До рассвета немного —
И война полыхнёт над селом вдруг огнём.
Пять минут только счастья людского простого
Ощутить им осталось сегодня вдвоём.
Бессмертный полк
У каждого из нас своя Победа —
Великая Победа прошлых лет.
Я помню снимок раненого деда,
Он в госпитале сделан в час обеда,
А дедушки в живых давно уж нет.
Моя семья хранила снимок годы,
Его я берегу и до сих пор.
Когда меня постигнут вдруг невзгоды,
Рукою глажу трепетно разводы
И трещинки, что стали как узор.
Я помню разговоры вечерами,
Когда, уставший от дневных забот,
Рассказ свой дед не мог начать словами,
Лишь вперемешку с горькими слезами
Он ведал мне, как гиб среди болот.
Как выживал с друзьями в окруженье,
Как ранен был и в госпиталь попал…
Слова его — победы отраженье,
Держали в колоссальном напряженье,
Так, словно сам ты на войне бывал.
У каждого из нас своя Победа,
Четыре года вычеркнуть нельзя…
В Бессмертный полк шагнуло имя деда,
Да так, что содрогнулась вся планета,
И вспомнили о прошлом небеса.
Наталья Преснякова ПОСЛЕДНИЙ БОЙ
Война… Всего пять букв, но каждая бьёт наотмашь кинжалом и прямо в сердце. Я рождена в шестидесятые годы двадцатого столетия и не видела ни измождённых непосильной работой на военных заводах детей, ни женщин — крестьянок, которые на себе тащили плуг, чтобы распахать поле…
Я ничего этого не видела, но мой дедушка, Солоненко Игнатий Гаврилович, прошёл три войны! В Великую Отечественную Войну рядовой Солоненко Игнатий Гаврилович был только один день… только в одном бою, который пронёс в памяти через всю свою жизнь.
Деревня Батуровка Красногорского района Орловской области, а ныне Брянской была не сказать, чтобы большая, но и не маленькая. К началу сороковых годов прошлого столетия в деревне насчитывалось около 200 домов. Красивейшие смешанные леса окружали деревеньку со всех сторон, всего в десяти километрах протекала река Бесядь. Колхоз «Знамя Советов», конечно, не был в те времена передовиком, но и не считался отстающим. В огромный коровник было согнано немало бурёнок с разных деревенек, хоть и стояли сороковые годы, но эхо раскулачивания звучало в Батуровке часто. Нет-нет да весть придёт: то в Заборье раскулачивание произошло, то в Дубенце…
Июнь выдался жарким, хотелось как можно больше заготовить сена. Хоть и неказистая, но своя коровенка была далеко не в каждой семье, а уж если корова принесла тёлочку по весне — это считалось настоящим богатством! После раскулачивания, выполнения планов продразвёрстки и прочих перегибов молодого рабоче-крестьянского государства деревня ещё долго не могла войти в своё русло. Как правило в каждой семье было много детишек, мал мала меньше, а чем их прокормить? Коли на несколько домов одна, от силы две коровы… Вот и делились люди последним, выбивались из сил, но помогали друг дружке как могли.
В семье Игнатия и Ульяны было трое детей: Миша и Василий — озорные погодки, и Надюшка, курносая девчушка с задорной улыбкой.
Мальчишки хоть и озорничали, но старались помочь и в домашних делах, и на поле колхозном. А в мастерстве по заготовке сена для кормилицы — единственной коровы Машки на весь проулок в 10 домов, Мише не было и равных. Так и жили дружно да ладно.
Но в мирную жизнь ворвалась ВОЙНА!
Отец семейства не понаслышке знал о бедах войны, его, молодого красноармейца, ранило первый раз в мае 1920 года на советско-польской войне, а уж потом, как отголоском от всего этого, он заканчивал свою военную службу в 1922 году, в июле, когда был тяжело ранен на гражданской…
В первые же дни Великой Отечественной Войны стали забирать односельчан на фронт. Проводы были с гармошкой, частушками, хотя у большинства провожающих, да и у самих мужиков, чего таить, стояли на глазах слёзы. Многие пытались успокоить своих близким тем, что война ненадолго: ну месяц, от силы два! И всё — победа будет за нами! Старики же сидели на завалинках и рассуждали, что враг силён, а ещё больше хитёр. Коли, не смотря на «пакту»* смогли на нас напасть.
Игнатия в первые дни мобилизации не тронули. Мол, молодые идут, а что там делать мужикам за сорок?!
Жителей в деревне становилось всё меньше, а работы — всё больше. Бабы наравне с оставшимися мужиками работали и в поле, и на тракторном стане.
Но буквально через неделю-другую из деревни забрали на фронт и остальных мужчин, оставив Батуровку наедине со стариками, женщинами и малыми детьми.
Проводы уже не сопровождались гармошкой, потому как последний гармонист ушёл на фронт ещё неделю назад. Над деревней просто стоял гул бабьего рёва, причитаний, плача детей… Ульяна пыталась хоть как-то приободрить мужа, сквозь пелену слёз она приговаривала: «Ты же у меня сильный, вон гляди ж целых две войны прошёл! Нешто сейчас не вернёшься? Ты должо’н, слышишь, должо’н вернуться домой. А мы тут как-нибудь с бабами справимся.»
Две небольшие подводы стояли рядом с сельсоветом в ожидании своих пассажиров, молоденький лейтенантик, что прибыл в деревню за новобранцами, переминался с ноги на ногу. Ему было не по себе от этого монотонного плача и всхлипов, хотелось поскорее отсюда уехать. Август был жарким, пот предательски стекал из-под форменной фуражки лейтенантика и капал на гимнастёрку. Он смахнул крупные солёные капли пота и громко крикнул: «По подводам…» Монотонный гул усилился, он повис над деревней, над широким полем ржи, которое вот-вот надо убирать…Этот звук, казалось, был нескончаемым. Жёны, дети, старики, новобранцы — все перемешались в одной огромной толпе. Кто-то целовал детей и пытался хоть как-то успокоить жену, кто-то, стоя на коленях, обнимал свою мать, словно предчувствуя беду. Лейтенант пытался перекричать этот душераздирающий звук, но его словно не слышали: «По подводам!!!» «По подводам…» — начали передавать друг другу новобранцы. Еле слышно, с нотками слёз Ефросиния, молодая баба лет двадцати пяти, держась за рукав своего мужа, пропела частушку:
«Вы послушайте, ребята,
Как мы жили, старики.
Раньше мы носили лапти,
А теперя — сапоги…»
И тут же зарыдала, обнимая мужа за шею.
Новобранцы и сопровождающий их лейтенантик уселись на подводы. Дед Макар, которому выпала невесёлая участь отвозить новобранцев в районный военкомат, слегка дёрнул за поводья тощей лошади и горько сказал: «Ну пошла, родимая». Лошадь неспешно потянула подводу с людьми, следом за ней шла такая же уставшая от работы и жары лошадь со второй подводой.
Новобранцы… мобилизованные… многие даже не держали оружие в руках. Мужики, за редким исключением, были в сапогах, остальные в самых обыкновенных лаптях. В льняных рубахах, в выцветвших картузах. Сбоку в каждой подводе лежали нехитрые пожитки новобранцев: у кого в вещмешке, а у кого и в домотканой ткани, завязанной на узелок. Мужики разом притихли, сгорбились, словно упал на них неподъёмный груз. Всю дорогу ехали молча… В райцентре их уже ожидало ещё несколько таких же подвод. Одним большим караваном они двинулись в путь на железнодорожную станцию.
По приезду на станцию новобранцев построили в шеренги, их ещё раз проверили по спискам и теперь уже грузный майор приказал громким басом: «По вагонаааам…»
Август сорок первого года… Жара… Уже немцами был взят Кишинёв, Могилёв, полностью оккупированы Смоленск, Витебск. Ежедневные сводки Совинформбюро перечисляли покинутые нашими войсками территории. Люди, услышав голос диктора Левитана, замирали в ожидании добрых вестей, но их не было…
17 августа начались бои на ближних подступах к Гомелю. В этот же день 1-я кавдивизия форсировала р. Сож в районе Ветка, обходя Гомель с востока. В районе Ветки и Добруша на несколько дней завязались бои, которые отвлекли советские войска от обороны Гомеля. Только 18 августа в район боев начали прибывать первые эшелоны резервов.
… Новобранцев еще не успели толком ни переодеть в военную форму, ни переобуть, у некоторых не было даже оружия. Среди них был и Игнатий, односельчане его были распределены кто куда и из знакомых рядом оказался лишь только сосед Николай, молодой парнишка, не нюхавший пороха, не видавший боли войны. Игнатий как мог поддерживал Николая, паренёк был сильно напуган, но старался держаться. Утром 18 августа 1941 года Николай и Игнатий приняли свой первый бой в этой Великой кровопролитной войне. Напор врага был такой силы, что в окопах невозможно было поднять головы. Николай погиб в первые же минуты боя. Тело молодого парня было изрешечено осколками от снаряда, упавшего рядом. Его голубые глаза смотрели сквозь дым пожарища в светлое нежное летнее небо, словно спрашивали: «За что?» Черты молодого человека исказились от немыслимой боли, лицо сразу стало какое-то старческое, хоть Николаю было всего двадцать два. Игнатий подполз ближе и попытался прикрыть своей ладонью веки паренька, и в этот момент его накрыла огромная взрывная волна, а затем с силой отбросила на несколько метров. Игнатий потерял сознание, пришёл в себя лишь когда почувствовал, что чьи-то руки пытаются его почти безжизненное тело тянуть. Он с великим трудом открыл глаза, сквозь пелену заметил контуры человека. «Родненький, держись! Ты мне только немного помоги, видишь, какой ты большой», — не услышал, а скорее прочёл по губам мединструктора Игнатий. В роду у него был глухонемой брат, вот поэтому Игнатий мог читать по губам. Мужчина из всех сил попытался пошевелить ногами, но они его не слушались. Из ушей текла алая кровь, голова гудела, руки были ватными. Игнатий слегка повернул голову на сторону: место, где ещё несколько часов назад было расположение его части, ужасало своим хаосом. Воронки от снарядов, разбитые орудия, тела… тела… тела… Игнатий провалился в темноту.
Очнулся мужчина лишь через несколько дней в госпитале на больничной койке. Он скорее интуитивно понял, что находится в госпитале: не было приторного запаха свежей крови и удушающего запаха пороха. Пахло лекарством, тишину часто нарушали стоны людей, но Игнатий этого не видел и не слышал. Его голова была полностью забинтована, лишь узкая свободная полоска вокруг рта не была укрыта бинтами. Мужчина хотел пошевелить руками, но они его не слушались. Игнатий крикнул, как ему казалось, изо всех его последних сил крикнул. Но его крик так и не смог никто расслышать.
Один госпиталь за другим. Игнатия, как и многих других раненых, переправляли из одного госпиталя в другой. Так прошёл почти год. Многие врачи мужчине не давали никаких шансов, что он сможет встать на ноги, в это верил лишь один старый военный врач. Он ходил всегда с тросточкой и вибрации воздуха от взмаха этой тросточки Игнатий мог различить из сотен других вибраций. Доктор всегда присаживался на край постели мужчины, хлопал мужчину по рукам своей старческой, сморщенной как у мумии рукой, и приговаривал: «Ну, батенька, читайте по губам моим — вы прекрасно сегодня выглядите. Завтра, нет сегодня же мы попробуем встать! Контузия, конечно, своё взяла — слышать, да и говорить вы не сможете. Но ходить должны…» Так проходили недели, но Игнатий был прикован к постели. И вот однажды, после ежедневного: «Ну, батенька…», мужчина сначала тяжело облокотившись на постель сел, свесил свои худые, все в шрамах от осколков ноги, и попытался встать. Его обессиленное тело было ему не подвластно, оно было ватным. Но каждый день одно движение, один шаг добавлялся в копилочку к выздоровлению. И Игнатий не просто встал на ноги, он пошёл! Сначала с костылями, потом с палочкой, а уж когда пришло время покидать госпиталь, мужчина относительно уверенно стоял на своих ногах.
Шёл 1942 год. Деревня Батуровка стонала под гнётом оккупации немецко-фашистских захватчиков. Но вокруг были непролазные леса, туда враг побаивался соваться — ведь и в Орловской, и в Брянской областях в лесах властвовали партизаны. Игнатий пытался вернуться домой, хоть знал от других, что деревня захвачена врагом. Домой он пробирался лесами по ночам, а днём старался прятаться, то в болоте только ему знакомом, то в яме, вырытой им же и заваленной валежником. Так мужчина нечаянно набрёл на один из партизанских отрядов. После долгих расспросов и проверок Игнатия решено было оставить в отряде. Хоть и глухонемой, но крепкие руки не помешают. Мужчине поручали заготовку леса для землянок, он был проводником через непролазные болота для разведгрупп, помощником на кухне. Постепенно Игнатий приходил в себя. Но душа рвалась из леса в родную деревню. По рассказам других партизан, которые делали боевые набеги на села и деревни, занятые фрицами, он знал, что его Ульяна жива и здорова. Корову немцы отобрали и из добротного трёхстена жену с детьми выгнали в сарайку, где обитала до этого коровёнка. Сыновей его хотели угнать на работу в Германию, да только другой партизанский отряд отбил подводу с юношами у врага. И где теперь его сыновья он не знал. Только в сентябре 1943 года была освобождена вначале Красная гора, а затем и родная деревня Батуровка. Наши доблестные войска гнали врага с земли советской, но мужчина смог вернуться в родные пенаты лишь весной 1944 года. Вернулся к себе в деревню и обомлел: дома-то почти нет (немцы поджигали соломенные крыши домов при своём отступлении). Красавица жена Ульяна вместе с дочуркой Надюшей жила в сарае — холодном, промозглом. Была посевная и бабы, впряжённые в плуг вместо лошадей, тягали на себе и тяжёлый плуг, и только оттаявшую мокрую землю… От такого непосильного ежедневного труда женщины выглядели очень уставшими, их руки, обмороженные и обожжённые, были, как правило, красно-синие. За каких-то три с половиной года войны женщины превратились в старух, но с молодой душой и огромной жаждой жить и любить!
Так Игнатий и Ульяна стали строить снова своё родовое гнездо. Было нелегко, хоть вокруг и леса, но получить разрешение сельсовета на вырубку нужного леса мог не каждый. Деревня постепенно возрождалась, как феникс из пепла, возвращались, хоть и инвалидами (кто без рук, кто без ног), мужики к своим жёнам и детям. Женщины, получившие похоронки, с завистью смотрели им вслед. Ну и что с того, что инвалид — главное, живой! В сентябре 1944 года в деревню вернулись и оба сына Игнатия. Ребята возмужали, взгляд их стал осознанным и решительным. А в мае 1945 года в деревню прилетела, ворвалась, взбудоражила всех новость — Победа! Полная Победа! Жизнь продолжалась…
Более чем за два года оккупация немецко-фашистскими захватчиками только в Красногорском районе принесла жителям неисчислимые страдания:
Расстреляно и замучено 168 человек, угнано в рабство в Германию 770 человек. Уничтожено и сожжено 1127 общественных построек, 1700 жилых домов, 18 школ, 2 больницы, 2 амбулатории, 6 фельдшерских пунктов, 45 ветряных мельниц, 46 магазинов… Более 5000 жителей остались без крова…
______________________________________________________________
*Договор о ненападении между СССР и Германией (пакт Молотова — Риббентропа) был заключён 23 августа 1939 года